Окончание, начало в Части I и Части II

«КОГДА ПО ПРОСЬБЕ НУРЕЕВА Я ПОШЛА В КГБ ПРОСИТЬ, ЧТОБЫ ЕГО ОСЛЕПШУЮ МАМУ ЗА ГРАНИЦУ НА ОПЕРАЦИЮ ВЫПУСТИЛИ, ГЕНЕРАЛ МНЕ СКАЗАЛ: «ЕЛЕНА ВАСИЛЬЕВНА, Я ВАМ СВОИМИ ДЕЛАМИ СОВЕТУЮ ЗАНИМАТЬСЯ, ПЕТЬ, А ОСТАЛЬНОЕ НАМ ПРЕДОСТАВЬТЕ. НАДЕЮСЬ, ЧТО БОЛЬШЕ МЫ НЕ УВИДИМСЯ...»

— Вы не только народная артистка Советского Союза, но еще и Герой Социалистического Труда — деятелям искусств это наивысшее в СССР звание крайне редко присваивали...

— Когда я его получила, по дороге Раневскую встретила. Она спросила (басом): «Что это ты такая веселая?». — «Да вот, — ответила, — Героя Соцтруда дали». Фаина Георгиевна вздохнула: «А! Мне-то до Гертруды не дожить» (смеется). Гертруда...

— Вы же еще лауреат Ленинской премии, выше которой в Союзе не было...

С народным артистом СССР Владиславом Пьявко в «Борисе Годунове», 1979 год

— О том, что на Ленинскую премию меня выдвинули, первый муж мне в Нью-Йорк написал, где я тогда пела. «Знаешь, — ответила, — даже не переживай, потому что все равно не дадут» — и вдруг дали.

— Ну вы же Лена, и премия Ленинская — все, по-моему, закономерно...

— Ну да! — именно потому и дали...

— Вы столько регалий имеете, столь­ко заслуг, а богатой вас сегодня назвать можно?

— Нет, и когда ге­неральный директор Михайловского театра господин Кех­ман у меня спрашивает: «Что это у те­бя всегда денег нет?», отвечаю: «Потому что никогда не воровала».

— Да и где можно было певице ук­расть?

— Вот именно, и украсть было нечего, и потом, раньше все деньги государст­ву я отдавала, о чем совершенно не жалею.

— Госконцерту не­бось все гонорары ос­тавляли?

— Да, просто мешками носила.

Амнерис, «Аида», 1976 год

— Полмешочка при­прятать никогда не хотелось?

— Нет — мне все время казалось (я же дура), что это на больницы, на детские дома идет, и потом сама себе объяснение такое придумала: «Вот никогда Божий дар продавать не буду — Бог дал, а я ему отрабатываю», поэтому и не стра­дала.

— Думали, на детские дома, а шло на ракеты...

— Ракеты тоже неплохо — хуже, когда сыновья членов Политбюро в Африку на львов охотиться ездили.

— Серьезно? В советское время?

— Ну да, а потом еще одна вещь меня ранила... У нас же тогда зимой ни огурцов, ни помидоров никаких не было, и я, когда на банкеты во Дворец съездов приходила, всегда парочку помидорчиков в сумочку складывала и дочке своей несла, но очень тяжело это переживала.

— Кому рассказать? — сюрреализм ка­кой-то... Тогда многих выдающихся ваших коллег на Запад активно сманивали, анекдот

Юдит в «Замке герцога Синяя Борода», 1978 год

даже ходил: «Что такое Малый театр? Это Большой театр после зарубежных гастролей»...

— И меня тоже сманивали, какие-то замки подарить предлагали, дворцы, но жить без России я не смогла бы и никогда бы ее не оставила. Когда дочка моя за границу уехала и счастливо там 15 лет обреталась, я удивлялась и страшно в душе возмущалась, хотя, конечно, никогда ничего ей не говорила, и вот они с мужем и моим внуком три года назад сюда, наконец, переехали.

— Поразительное поколение! Евгения Семеновна Мирошниченко сокрушалась: «Ах, почему я, ну ладно на Западе — в Москве не осталась?», а потом говорила мне: «Но я же с улицы на улицу переехать не могу, для меня это трагедия»... Вы когда-нибудь о том, что на Западе якорь не бросили, сожалели?

— Никогда, потому что больше нигде жить не смогла бы. Здесь по улице иду, вижу старуху и все про нее знаю, или мальчишку какого-то встречу, и мне уже ясно, из какой он семьи, что думает, куда путь держит, — мне все тут понятно!

Гадалка Ульрика в «Бале маскараде», 1980 год

— Вы с Рудольфом Нуреевым близко дружили — когда на Западе он остался, вам было его жаль или, наоборот, за него порадовались?

— А почему его надо было жалеть? — он поехал туда, где мог с балетмейстерами замечательными работать, в луч­­ших театрах мира танцевать. Нуреев был гениальный танцор, гениальный актер, хотя и от­вра­тительный, совершенно жуткий характер имел — вспыльчивый был, вздрюченный, просто сумас­шедший.

— Когда уже невоз­­­вращенцем он стал, вы с ним виделись?

— Да, конечно.

— Это страдающий был человек или благополучный, довольный?

Со вторым мужем — дирижером Большого театра Альгисом Жюрайтисом

— Да, Рудик страдал, но не из-за того, что из России уехал, а потому что связи оборвались, — ему очень хотелось знать, что у нас происходит.

— При этом в деньгах и в славе Нуреев купался?

— Да.

— И все это утраченной Родины ему не заменило, от ностальгии не излечило?

— Увы. Здесь ругали его, во всех грехах обвиняли, но он, между прочим, никаких интервью против Родины никогда не давал, о трудностях ее не говорил, и первый вопрос при встрече всегда у него был такой: «Лена, как там у нас?».

Я не забуду, как у него мама ослепла, которую он с тех пор, как уехал, не видел, и Рудик хотел ей операцию сделать. «Ты, — говорил мне, — такая в России великая, тебя там все любят: ну сходи, попроси, чтобы маму сюда отпустили, — ее про­оперируют, и она в Уфу вернется», и я в КГБ пошла — можешь себе представить? Меня генерал какой-то там встретил, я ему долго рассказывала, что в том, что мальчик уехал, мама не виновата, что нужно ненадолго ее отпустить.  Дядька этот темнил все, темнил, а потом сказал: «Вы знаете, Елена Васильевна, я вам своими делами советую заниматься, петь, а остальное нам предоставьте. Надеюсь, что больше мы не увидимся»...

В компании итальянской примы Ренаты Тебальди и народного артиста СССР Владимира Атлантова, 1975 год

— Кошмар!

— Когда я по коридору обратно шла, дрожь меня била. Так ничего и не получилось — маму не отпустили, операцию не сделали, и потом, уже при Горбачеве, когда она умерла, Нурееву только на два дня приехать позволили. Он даже похоронить маму не смог, потому что на третий день остаться не дали.

— Вы и с Галиной Улановой, я знаю, дружили...

— Очень — я ее обожала, и она исключительно нежно ко мне относилась.

— Незаурядная личность была?

— Изумительная совершенно, и тоже не от мира сего: ходила по театру, как тень, — тихо-тихо. В Германии (не

Образцова-Кармен и Атлантов-Хозе, 1975 год

помню уже, в каком городе, — там Большой гастролировал) Галина Сергеевна приходила, одними губами, беззвучно, шептала: «Леночка, пойдемте в парке погуляем», и мы по дорожкам бродили. У меня даже фотографии очень красивые есть: мы на каких-то уток смотрим, которые там плавают... Уланова никогда о театре не говорила — только о природе, о литературе: о художниках мы с ней беседовали, о поэзии, которую она так любила.

«ТЕТКА КАК РЯВКНЕТ: «АХ ТЫ БЕССТЫЖАЯ БАБА! ЛЮДИ ГОДАМИ В БОЛЬНИЦАХ ОТ БОЛИ КРИЧАТ, А ТЫ ШЕСТЬ ЧАСОВ ПРООРЕШЬСЯ, И ВСЕ ПРОЙДЕТ...»

— Папа часто вам пов­торял: «Никогда не будь примадонной — они все дуры»...

— Это правда.

— Отцовского наказа ослушаться не рискнули?

— Нет (улыбается), не получилось.

— Тем не менее иной раз в примадонну поиграть хочется?

— Ну, иногда случается, что нужно вид неприступный сделать, а так я тетка нормальная.

В опере Бизе «Кармен» с исполнителем партии Эскамильо Юрием Мазуроком

— Вы даже мысль своего отца осо­временили, когда воскликнули: «Сейчас собаке негде пописать — на каждом углу звезды: все великие и все дутые»...

— Знаешь, когда чего-то человеку не хватает, он имидж создавать начинает: ему что-то особенное надо надеть, нечто этакое сказать, головку повернуть со значением, причесаться так, чтобы все ахнули, а когда он состоялся, чего придумывать-то?

— Вам никогда поплакаться, посетовать на судьбу не хотелось?

— Такое желание один случай отбил. Я уже знаменита была, но место в спальном вагоне еще мне не полагалось и в купе ездила. Однажды по пути из Москвы в Питер попутчики стали о жизни меня расспрашивать, и я трудности описывать начала: дома бываю редко, с мужем и дочкой вижусь мало, перед каждым выходом на сцену переживаю, все время нервы, а рядом дядька с жуткими руками сидел. Я еще подумала: «Ой, какой страшный! — как же мы спать ляжем?», и вдруг он меня прервал: «Чего жалуешься? — а в каменоломнях, как я, работать не хочешь?».

Это наука на всю жизнь была, и еще один урок я получила, когда мне уже всякие награды и премии дали... Меня

«Пиковая дама» Чайковского: Образцова-Графиня и Атлантов-Германн, 1976 год

к Четвертому управлению Минздрава на Сивцевом Вражке тогда прикрепили, а у меня с шести лет дикие мигрени были, адские! С голодухи, как я понимаю...

— Они хоть прошли?

— В 50 как рукой сняло, и все благодаря истории, которую и хочу рассказать. При­шла, значит, здоровущая бабища в палату, которая уколы делала...

— ...с большим шприцем небось...

— ...я причитаю: «Ой! Такие боли! Никогда ничего плохого людям не делала — за что ты, Господь, меня так наказываешь?», а эта тетка как рявкнет (басом): «Ах ты бесстыжая баба! (Я с дивана чуть не упала. — Е. О.). Скажи: «Господи, спасибо, что только это», и всегда, когда тебе плохо, когда что-то нехорошее с тобой случается, эти слова повторяй — в любой момент может быть еще хуже. Люди годами в больницах от боли кричат, а ты шесть часов про­орешься, и все пройдет». Стала я так говорить, и мигрень за год прошла.

— Когда вы, потрясающим голосом обладающая и в искусстве все понимающая, по телевизору на распиаренных фанерных звезд смотрите, какие у вас возникают мысли?

— Да никаких, в общем-то (смеется).

— Хороший ответ...

— И так все понятно.

Валентину Терешкову и  Елену Образцову объединяет любовь к животным

— Вы упомянули, что Мария Каллас потеряла голос, когда миллиардер Онассис на Жаклин Кеннеди женился, а у вас были моменты, когда голос вдруг уходил?

— Нет, было другое — я плохо пела, когда в Альгиса влюбилась и с первым мужем разводилась, когда Ленка ушла. Для меня это была трагедия, и, конечно, на голосе сразу все отразилось.

— Будучи в зените славы, вы с велосипеда упали и прак­тически на пять лет зрение потеряли...

«У меня настоящее собачье царство!»

— Да, почти ничего не видела — ножкой пол щупала. Альгис за ручку меня водил и говорил: «Осторожно, ступенька!».

— Как же вы восстанавливались?

— Никак. Сложность состояла в том, что наизусть ничего никогда не знала — всегда подсказки себе на бумажках писала, всюду приколотых, и вот буквы становились все больше и больше, до двух сантиметров дошли, но это не помогало...

— А как же по сцене темной ходить?

— Ну, это еще ничего — самое главное, что я дирижера не видела. Вот это была радость, потому что не я под них пела, а они под меня подстраивались, — я говорила: не вижу!

Зрение мне испанский доктор Барракер, замечательный врач-офтальмолог, вернул. Две операции он мне сделал: одну в понедельник, вторую в субботу, и через неделю я вдруг не просто какую-то тень увидела, а птичку, перышки серенькие и беленькие, рисунки на них: почему-то это мне очень запомнилось. Я в счастье была — ходила и, как маленькая, надписи вдали все читала. Знаешь, как дети, когда начинают буквы учить, вывески, объявления все читают? — вот и я детство свое вспоминала, улицы, из окна троллейбуса когда-то увиденные.

С Зурабом Соткилавой, 1970 год

— Несколько лет назад квартиру у вас обокрали...

— Ой, это черная полоса в жизни была. Сначала дачу обчистили, затем я руку сломала, Альгис тяжело заболел... После этого угнали машину, обокрали квартиру...

— ...Боже!..

— ...а потом умер Альгис — все это в один год случилось, но я Боженьке экзамен на пятерку сдала. Когда обокрали квартиру, я

Между двумя Игорями, Николаевым и Крутым, Елена Васильевна, наверное, загадывала желания

подумала, что, если бы это, допустим, у соседки произошло, посочувствовала бы ей: «Ой, бедная тетя Маня!», и себе я сказала: «Бедная ты, Леночка! — у тебя это было, а теперь кого-то еще будет радовать».

— Много вынесли?

— Да все, что можно было (смеется).

— С войны, я знаю, у вас талисман есть — какой?

— Маленький собачонок Бобка — когда мама еще беременная была, она его мне купила. Бобка очень хорошенький был, мохнатенький такой — это была моя единственная во время войны игрушка, и когда более-менее деньги появились (это уже во взрослом состоянии случилось), я стала отовсюду игрушки тащить. На этой почве у меня псих: не могу мимо магазина пройти, чтобы еще одну не купить, причем обязательно что-то в этой игрушке должно быть хорошее, я это «с выражением на лице» называю. Когда мягким зверьем по уши завалилась, два громадных полиэтиленовых мешка взяла, туда все сложила и в детский дом отнесла, прямо по дороге на дачу его нашла. Прихожу, ребятишки спят... «Разбудите их, — воспитателей попросила, — сама им хочу отдать».

Спектакль «Реквием по Радамесу» Роман Виктюк ставил, рассчитывая на звездное трио — Веру Васильеву, Елену Образцову и Ольгу Аросеву. 2012 год

Мальчишки все самые большие игрушки забрали, а вот девчонки — маленькие, и когда во второй детский дом я пришла, тоже по дороге на дачу расположенный, то же самое произошло: почему так, интересно?

— Я никогда наши ночные ресторанные посиделки с вами, а также с Виктором Степановичем Черномырдиным, Зурабом Соткилавой и Маквалой Касрашвили не забуду — это в Киеве после блестящего вашего концерта было, и я поразился тогда, с каким мастерством вы анекдоты рассказываете...

— Ой, я их обожаю!

— Можете сейчас какой-нибудь из последних вам полюбившихся вспом­нить?

Поп-культура оперной приме не чужда. С Веркой Сердючкой, ее «мамой» и Сергеем Зверевым

— Не, у меня все неприличные, но я люблю, чтобы они с изюминкой были и при этом не пошлые.

«СНАЧАЛА УМЕРЕТЬ Я ХОЧУ, А ПОТОМ УЖЕ ПЕТЬ ЗАКОНЧИТЬ, А МОЖЕТ, БОГ ДАСТ ЕЩЕ НА НЕБЕСАХ, НА ТОМ СВЕТЕ НЕМНОЖКО ПОПЕТЬ»

— Вы собачек, я знаю, любите...

— О да! — у меня настоящее собачье царство: сейчас четыре той-пуделя живут, а была еще большая пуделиха одна, но не­сколько лет назад умерла. Мне ее в Новосибирске на концерте, где я О Mio Babbino Caro с ля-бемолями пела, в корзинке с цветами подарили, и когда очередной ля-бемоль я брала, чуть эту корзинку не уронила, потому что оттуда вдруг «аха-а-а» послышалось. Там маленькая собачулька сидела — мы ее Дашкой назвали, и она очень много лет в любви прожила и в счастье.

Очень смешная история с ней приклю­чи­лась... Из Новосибирска мы в Алма-Ату поехали, там меня в шикарный отель для всяких бонз поселили, и, конечно, Дашка на красивый ковер небесного цвета написала. Я все утро его терла, терла — отмыть не могла, Альгис проснулся, тоже тер, тер, тер, а потом уборщица вошла и руками всплеснула: «Да что вы стараетесь-то? — лет пять уже этому пятну» — мы так смеялись.

— Это правда, что у одной из ваших собачек даже пропуск в Большой театр был?

— Ничего подобного. Я должна была в Мадриде в Королевской опере «Пиковую даму» с Доминго петь: приехала туда с Кармен — старшую девочку так зовут, а вахтер не пускает. «Но это же как ребенок мой, я не могу собаку оставить, она будет плакать, — говорю. — Мне что, усыплять ее? Что за дурость такая? Либо я с ней ходить буду, либо контракт разорву и уеду». Наконец, пустили меня, но строго-настрого предупредили: «На завтра бебиситтера ищите, пожалуйста».

Все пять часов, пока репетиция шла, Кармен в шубке тихохонько у меня просидела, голову положив на лапки. Режиссер поинтересовался: «А что это она такая спокойная?», а я в ответ: «Она с детства привыкла. Когда у меня концерт, в кресло ее  в кулисах сажаю, и там она слушает». — «И не прибежит к вам?». — «Нет». — «А может Графиня в Летний сад выйти с собачкой?». — «Да запросто», — говорю, и на следующий день пропуск в Королевскую оперу мне выписали, где было «Елена Образцова» указано, и второй пропуск протягивают. «А это что?» — удивилась. Смотрю, а там: «Кармен Образцова, артистка» — очень смешно было.

— Роды у Кармен, говорят, вы принимали лично...

— Да, и это страшно было — неандертальцем себя чувствовала, потому что не знала, чего куда тащить, где хватать, к тому же после родов что-то еще выскочило... Думаю: то ли обратно запихнуть, то ли вытаскивать — в общем, по наитию все это делала.

Елена Образцова — Дмитрию Гордону: «И мне с тобой так хорошо, что расставаться не хочется...»

— Сколько щеночков на свет появилось?

— Тогда Мюзетта одна родилась, а вот она пятерых ребятишек уже принесла. У нее супруг очень красивый был мальчик — белый пудель (мои-то предыдущие все черненькие). Дома его звали Павлик, а вообще-то он фон-бон Караян и еще что-то — голубых, одним словом, кровей. У Мюзеттки я тоже роды принимала — ее сынок Мишель теперь мой возлюбленный, а потом он любовью с бабушкой занимался и с мамой.

— Сплошной инцест...

— Ужас! Парнишка у нас такой, но мне сказали, что у собачек только с братьями и сестрами любовью заниматься нельзя.

— Слава Богу!

— Не говори! (Смеется).

— Монтсеррат Кабалье до сих пор на сцену выходит, правда, слово «выходит» в данном случае не очень уместно — как вы считаете, это правильно?

— Думаю, что для музыки этого делать не надо, но для певицы... Так сложно сцену оставить... Я, например, тоже до сих пор выхожу, а ведь мне уже 75 лет.

— А кто даст?

— Тем не менее еще пою, и прилично. Недавно концерт в Малом зале консерватории у меня был: вот какую-то энергию Боженька дал — как молодая, пела. Новую программу Листа исполнила, французскую музыку мою любимую, но вот так, с огромным трудом, на трость или руку опираясь, выходить и петь плохо я бы, наверное, все-таки не решилась.

— На сцене Большого появиться сегодня еще можете?

— А я до сих пор «Пиковую даму» пою, и не только в Большом и Михайловском театрах, а по всему миру — сейчас вот опять «Пиковая» у меня будет.

— С возрастом голос хуже становится?

— Да, безусловно — менее ярким по окраске, меньше обертонов имеет, да и просто слабеет. Надо еще знать, как уходить: какую музыку можно петь, а какую не надо.

— Примеров, когда с возрастом голос лучше становился, вы не знали?

— Увы.

— Науке эти случаи...

— ...(вместе) неизвестны...

— Вы до сих пор по не­ско­льку часов в день репетируете...

— Да, это правда — недавно вот спеть в Большом оперу «Руслан и Людмила» пыталась, так репетировали по шесть часов: три утром и три вечером.

— Это же физическая нагрузка какая...

— Безумная!

— И вы, стоя на ногах, вы­держиваете?

— Сейчас, в моем возрасте, это очень тяжело, я даже потом попросила, чтобы только утром или только вечером оставили, а в «Ла Скала» мы, когда молодые были, по девять часов репетировали: с девяти до 12-ти, потом с трех до шести и с девяти до полуночи. Зато дирижер мне не нужен был — друг друга мы хорошо знали и чувствовали, и певцы одной семьей были, одним организмом.

— «О чем вы мечтаете?» — спросили у вас журналисты. «Сначала умереть, а потом перестать петь», — ответили вы...

— По-прежнему так хочу — сначала умереть, а потом уже петь закончить, а может, Бог даст еще на небесах, на том свете не­множко попеть.

— В то, что тот свет есть, верите?

— Я абсолютно в этом убеждена!

— Лучше нету того света...

— Я даже придумала, что такое для меня ад и рай — в том мире, куда люди уходят, наши души, мне кажется, станут прозрачными, друг про друга все будут знать все, и если человек светлым и добрым был, там ему будет уготован рай, а если подонком был и поганцем, ждет его ад.

— Мне с вами так хорошо было, что расставаться не хочется...

— И мне с тобой...

— Попрошу-ка я вас напоследок экспромтом что-нибудь спеть...

— Вот уж не ожидала (смеется). Правда, да? Не знаю, смогу ли сегодня, но можно попробовать (поет):

На улице дождик
Землю поливает.
Землю поливает,
Брат сестру качает.
Ой, люшеньки-люли,
Брат сестру качает...
Вырастешь большая,
Отдадут тя замуж.
Отдадут тя замуж
В деревню чужую...
Ну вот...

— Как грустно...

— А можно и так (на итальянском поет): «Vorrei baciare i tuoi capelli neri» — «Я хотела бы целовать твои волосы черные...»!

— Браво, Елена Васильевна, браво!