(Продолжение. Начало в Части I и Части II )

«МИХАЛКОВ КАЖДОМУ АКТЕРУ ВНУШАЕТ, ЧТО ТОТ ГЕНИЙ, И ТОТ, КТО С НИМ ПОСЛЕ ТЕБЯ ОБЩАТЬСЯ ПРИШЕЛ, НЕ ЗНАЕТ, ЧТО ОДИН ГЕНИЙ ОТСЮДА УЖЕ ВЫШЕЛ»

— Вы сказали, что кино к вам лицом повернулось, — что ж, вы действительно несколько очень запоминающихся кинообразов создали, и я вам скажу, что и «Лан­дыш серебристый», где вы продюсера Стаса Придорожного сыграли, замечательная работа...

— ...я его фамилию позабыл, а вы помните?

— Да, очень хорошая роль, а еще мне фильм Кеосаяна «Заяц над бездной» по­нравился...

— ...ой, как я его люблю!..

— ...где вы первого секретаря ЦК Компартии Молдавии играли...

— ...Гроссу его фамилия...

— Да, вы с удивительным Ступкой, с Ильи­ным там участ­во­ва­ли — я на премьере был, работа пре­красная! Ну и, конечно, кар­тина Михалкова «12», где целое созвездие таких мастеров, что дух просто захватывает...

— Для меня еще фильм Месхиева «Человек у окна» очень дорог, потому что роль там совсем не­пред­сказуемая.

— Интересно было с Михалковым работать?

— Очень! Я, знаете, тест такой провожу. В актерском сообществе модно против кого-то дружить — это понятно. «Ну что, «Золотой орел» или тран­сляцию со съезда кинематографистов смотрел? Твой Никита там...» — и понеслась! Слушал я, слушал — и не выдержал: «Ребята, у меня к вам один вопрос. Я, кстати, не то чтобы прямо такой апологет всепрощающий, просто для меня режиссер Михалков существует, так вот, у меня в связи с этим вопрос: если завтра Михалков позвонит и скажет тебе, тебе или ему (голосом Никиты Михалкова): «Старичок, хорошая роль есть. Старичочек, ты как?», кто из вас вспомнит, что две минуты назад говорил? Честно вот поднимите руку, кто сниматься готов?». (Поднимает руку). Все, вот и весь ответ. Это фантастический режиссер-педагог, у которого методика грандиозная...

— ...и актеров он любит, правда?

— Да, это метод Дурова — он к животным так относился, а поскольку артисты тоже животные, их нужно любить, и тогда верить они начинают, что совершенно гениальны.

— Сахару нужно давать, правда?

— Никита Сергеевич каждому актеру внушает, что тот гений, и тот, кто с ним пос­ле тебя общаться пришел, не знает, что один гений отсюда уже вышел. Так они и ходят — 12 гениев.

— Вы себя гением у него на съемках ощутили?

— Нет (улыбается), я вообще этого лишен.

— Вы огромное количество женских ролей сыграли: тыщи две с половиной, наверное, — страшное дело, и, я думаю, в Книгу рекордов Гиннесса смело вас заносить можно, а в суть женщины проникли, хоть чуть-чуть, что там, разгадали?

— Женщин, которых я играю, — уже не очень молодых и красивых, очень большого размера и не очень счастливых...

— ...с большими грустными глазами...

— ...вот этих — да, разгадал: эту часть населения, мне кажется, я понимаю, а счастливых играть неинтересно.

— Вы столько лет с Олейниковым в «Городке» выступали — в нетрадиционной сексуальной ориентации вас не подозревали?

— Теперь, думаю, уже такие скетчи играть нельзя — законы эти, с пропагандой сами понимаете чего связанные... Вот что делать тем, кто в пародийном жанре работает? Это, кстати, знать надо или юристам звонить... Если я какого-нибудь та-а-акого человека играю, так, чтобы зритель рассмеялся...

— ...является ли это пропагандой?

— Да, а с другой стороны, является ли оскорблением? Моя точка зрения такова: если это талантливо...

— ...то право на жизнь имеет...

— Именно, но, повторюсь, если талантливо.

— Ну а степень и меру таланта кто определяет?

— Члены Государственной Думы, наверное (смеется).

— О вас, тем не менее, никогда не говорили, что, наверное, что-то у вас не­чисто?

— Вот поразительная вещь! — столько сигналов на эту тему, сколько мы с Илюшей послали... Хо-хо-хо! И две с половиной тыщи сыгранных женщин, и 20 лет вместе, но нет, никогда! Один раз только письмо какое-то заманчивое получили — о каком-то круизе, но, думаю, это просто прикол.

— В продолжение разговора о женщинах: Татьяна Догилева, ваша сокурсница, рассказывала мне, что у вас очень теплый студенческий роман был...

— Да, подтверждаю.

— Любовь или роман?

— Нет, не любовь — вот сколько нас на этот курс поступило... (Пауза). Это вспышка такая была, флеш, как в фехтовании...

— ...у всех со всеми?

— У всех со всеми, кто от родителей оторвался, в Москве, в одном из лучших вузов, в общежитии оказался: вдруг — бабах! Думаете, только Таня это вспомнить могла? Просто она у вас на программе была. Чего же она не вспоминала об этом, когда я народным артистом России еще не был, а ее вся страна знала? Вопрос к Тане Догилевой...

— Когда вы не на главных ролях в БДТ прозябали...

— ...ей очень долго объяснять пришлось бы, кто это такой...

— ...а она и в кино, и в театре блистала, вы что чувствовали?

— По отношению к ней?

— По отношению к ситуации: ну, вместе все-таки учились, роман крутили...

— Честно сказать? «Абсолютно справед­ливо все?!» — думал, и только одна мысль была: Таню ведь в один день с нами в БДТ брали...

— ...да вы что?!

— Конечно!

«КАК У ТАНИ ДОГИЛЕВОЙ В ОТЛИЧИЕ ОТ НАС МОЗГИ СРАБОТАЛИ? ПОЧЕМУ ОНА В МОСКВУ УЕХАЛА, В ПИТЕРЕ НЕ ОСТАЛАСЬ? И КАК ЖЕ ОНА БЫЛА ПРАВА!»

— И она не пошла?

— Вот что такое женские мозги! Что же у нее выстрелило там такое, что она извинилась и сказала: «Нет, я все-таки к Захарову»? Ну, фамилию режиссера она не назвала, а вы думаете, у нас московских предложений не было? Конечно же, были, но нам эта аббревиатура БДТ застила глаза настолько, что мозг отказал напрочь. Почему? Я думал все время: «Как у нее в отличие от нас мозги сработали? Что ее подтолкнуло, почему она в Москву уехала, не осталась? И как же она была права!». Я только об этом думал, а не завидовал.

— Сегодня вы, два народных артиста, у которых все в жизни хорошо (у вас в большей степени, у нее, может, в меньшей), встречаетесь иног­да — где-нибудь в аэропорту, например?

— Практически нет, но у нас замечательный однокурсник и прекрасный артист Ваня Шаболтас есть, который ежегодно у себя дома курс собирает...

— ...и вы приходите?

— Когда есть возможность, а бывает она не всегда. Это, как правило, 13 января — старый Новый год.

— Когда вы с Татьяной встречаетесь, о чем поговорить у вас есть, что было тогда, вспоминаете?

— Ровно в той же мере, что и с остальными. Я ее мужа прекрасно знал — Мишу Мишина... Видите, чего-то такого эксклюзивного сообщить не могу.

— Она, тем не менее, стала об этом вспоминать часто...

— Молодец (улыбается). Поздно...

Из книги Юрия Стоянова и Ильи Олейникова «До встречи в Городке».

«Очень немосковский был у нас курс, совсем не блатной: никто на нашем курсе актерской династии не продолжал — сплошь провинциальные основоположники династии собственной. Было, правда, не­сколько москвичей — замечательных ребят, которые все свое свободное время проводили с нами.

Адрес нашей общаги — Трифоновская, 45б, а поскольку нравы довольно свободные там царили, в ходу такая шутка была: «А почему только 45б, если б... там значительно больше?».

Всем курсом мы вываливались в девять утра на Трифоновку, а если опаздывали, на группы по четыре человека разбивались и брали такси. 25 копеек с носа — и за рубчик нас по бульварам до Никитских ворот подвозили, а там — по Герцена налево до Собиновского переулка уже рукой подать.

Перед занятиями по мастерству актера у нас получасовая пауза всегда была, которую весьма оригинально мы заполняли: два человека на шухер становились — один на лестнице, второй у дверей, — и подпольные практические занятия по истории КПСС в лицах начинались.

В 19-й аудитории свое закулисье было и небольшая сцена, на которой мы красные даты нашего календаря инсценировали, — например, «Ночь перед штурмом Зимнего».

В роли Ленина — Виктор Сухоруков, Крупская — Татьяна Догилева, Керенский — Юрий Стоянов, Лицо от театра — Геннадий Залогин, исполнители массовых сцен (революционные солдаты, матросы и проститутки) — студенты курса.

Заранее ни о чем мы не договаривались — сценарий импровизировался на ходу.

Витя Сухоруков Ильича играл гениально. Маленький, лысый, с раскосыми глазами, он все штампы актерской ленинианы пародировал — от Штрауха и Щукина до Каюрова и Ульянова.

Витька с Таней Догилевой под одеялом лежал, на авансцену Лицо от театра выходило, и Генка с пафосом в зал говорил:

— В ночь перед штурмом Зимнего Ленину, как никогда, хотелось спать — ничто человеческое ему было не чуждо.

При этих словах Сухоруков-Ленин Догилевой-Крупской начинал домогаться. Под одеялом возня шла, Догилева кричала:

— Володя, только не сегодня — завтра наши мальчики берут Зимний! Тише, товарищ Ульянов, уберите ручонки — Феликс может услышать.

Лицо от театра прерывало эту пикантную разборку под одеялом торжественно-проникновенным голосом:

— «Ленин — человек»: как мало на самом деле мы о нем знаем! Ленин — сын, Ленин — муж, Ленин — отец... — тут Генка Залогин поперхнулся: понял, что с точки зрения исторической правды его занесло. — Ленин — друг и товарищ! — поправился он.

Сухоруков подхватывал:

— Гусь свинье не товарищ! Плевать я хотел на этого Железного Феликса! На этого ржавого поляка! На этого стукача! Я хочу тебя! Надежда, я загадал, — вдруг начинал по-поповски он окать, — если ты не отдашься мне, дочь моя, восстание провалится: это такая примета.

В это время массовка сама восстание начинала. Драка, крики, стоны... — и я в роли Керенского бегаю и кричу:

— Господа, одолжите кто-нибудь лифчик и чулки, умоляю — мне по учебнику истории КПСС драпать в женском платье положено!

На авансцене Надежда Константиновна требование вождя выполняла, а Лицо от театра резюмировало:

— Да, сегодня мы перелистнули еще одну неизвестную страничку из жизни Ильича. Он был суеверен — эта распространенная человеческая слабость была и ему — великому человеку — присуща, и кто из летописцев знает: не пойди Надежда Константиновна ему навстречу, чем бы эта примета для истории обернулась?

Таким образом, когда в аудиторию входили наши учителя, мы уже с актерской точки зрения были хорошо «размяты».

«НУ КАКОЙ МОЖЕТ БЫТЬ ДЛЯ РАЗВОДА ПОВОД? ТОЛЬКО К ДРУГОМУ ЧЕЛОВЕКУ ЛЮБОВЬ»

— У вас три жены было...

— ...третья есть...

— ...а то, что первых двух вы меняли, продиктовано было тем, что что-то новое и лучшее находили, или так просто случалось?

— Ну, я бы качественных сравнений не делал, я бы ответил просто. Ну какой может быть для развода повод — на самом деле?

— Скука?

— Нет.

— Любовь уходила?

— Только к другому человеку любовь — и никаких других причин у меня не было.

— Сколько у вас детей?

— Два сына от первого брака, две дочери от Лены, нынешней жены, и Настя — ее дочь от предыдущего брака.

— Участие в судьбе детей вы принимаете? Заботитесь о том, как устроены они, сколько денег имеют, интересуетесь ими?

— Ну, только одна из них в какой-то мере испытать это может, потому что их всех старше, средняя школу заканчивает, эти ЕГЭ сдает сумасшедшие, а младшая только в четвертом классе. Сыновьям 38 и 36, один из них в мой день рождения, тоже 10 июля, родился... К сожалению, ситуация там такая, что мы лучше ограничимся тем, что я сказал: она очень сложная и очень грустная — для меня. К счастью, они славные ребята, у которых все хорошо и которых хорошо в замечательной семье воспитали. Увы, без меня, но минусов в этом для них я не вижу — вижу их только для себя.

— В одном из интервью вы признались, что в семье вас как популярного человека не воспринимают...

— Ну, это дети, для них это норма. Когда они видят, что кто-то другой, кого они в «ящике» любят, ко мне с уважением относится, с подобострастием спрашивают: «Ты самого Светлакова знаешь?!». Или о группе какой-то девчачьей: «Ты их знаешь?!». Ну, это девочки, а что папа? Папа в телевизоре раз в неделю, как дома, — скорее, там даже чаще, чем дома.

— Вы замечательно выглядите — как я понимаю, это оттого, что в юности мастером спорта по фехтованию были...

— Это вопреки тому! (Смеется).

— Ну и еще я слышал, что практически вы не пьете...

— «Практически» — правильное слово, в России очень важное... Да, практически не пью, но если ко мне на день рождения вы придете или какая-то хорошая дата будет, я с удовольствием... Иногда кураж у меня бывает: «Эх, сяду сегодня за стол да ка-а-ак...» — но вскоре он пропадает.

— Три рюмки примете...

— ...да какие три? — щас-с! Две, 100 граммов — мой предел. Я выпиваю, а дальше — Боже, как же мне скучно становится, не могу больше эту гадость пить, и эти вот штучки начинаю: делаю вид, что выпиваю, но все на пол.

— Белая ворона...

— К чертовой матери все выливаю...

— Как до сих пор в России живете?

— Куревом компенсирую.

— Сублимация...

— (Делает вид, что курит). Сигареты курю. Много...

— Бросать собираетесь?

— Ну, если бы я начал сейчас говорить о том, что это полезно, больной человек был бы. Ну, конечно, надо бросать курить, безусловно, но я выход нашел — как, по крайней мере, высшие силы природы не злить. Это один священник мне подсказал, хотя совершенно еретическую вещь он сделал. Он посоветовал: «Уж если не можешь от этой гадости освободиться, сигаретку выкури, но только со вкусом, не рефлекторно, не потому что нечем пальцы занять, и скажи (вверх смотрит): «Господи, спасибо! Так было вкусно!». (Улыбается).

— Слышал, вы вспыльчивый: и любите, и можете правду-матку в глаза говорить — все, что думаете, высказываете...

— ...и тем самым языком, который ситуации достоин.

— Много врагов из-за этого нажили?

— Да вроде нет. Если с подчиненными это связано, то посмотрите: их у меня не так много, 12 человек, и 20 лет весь мой коллектив почти без ротации.

— Видимо, все-таки хороший вы человек...

— Ну, не знаю — когда ору, со стороны это, наверное, ужасно.

— И ногами топаете?

— Что угодно делаю, но они знают, что этот же счет себе предъявляю. Правда, справедливости ради задуматься надо: а если бы на меня так кто-то орал?.. — но я ведь не от злости... Иногда — от беспомощности, а иногда — от необходимости свою правоту доказать. Профессиональную, как правило.

«ЖВАНЕЦКИЙ МЕНЯ СПРОСИЛ: «СЛУШАЙ, ЮРКА, А ЭТО ПРИЛИЧНО?». — «ЧТО?». — «НУ, ИМЕТЬ ТО, ЧТО У МЕНЯ ЕСТЬ, — ДОМ, УЧАСТОК...»

— «Это твоя родина, сынок» — пел ког­да-то Шевчук, а вот вы за своей родиной следите, ситуация в Украине вам интересна, что дома происходит, вы знаете?

— Безусловно. Практически в той же степени, что и вы.

— Мама ведь в Одессе по-прежнему живет, да?

— Да. Мама моя пенсионерка уже — два года она не работает, на пенсию очень поздно ушла. Ну, мама — это ее круг и проблемы людей ее возраста, а большинство друзей моих — мои одногодки, или люди младше, или значительно младше меня. Я о серьезных проблемах, связанных с бизнесом в Ук­ра­ине, знаю — и с малым, и со средним, и с большим, вижу, что друзья мои все скромнее и скромнее живут, что их бюджет урезается, а сотрудники в неопла­чиваемые отпуска уходят, но при этом и то хорошее знаю, что в Украине существует, и то, что было. Я как бы от этого не отрезан — с одним только «но». Если бы в моем паспорте было написано, что я гражданин Украины, я бы стопроцентное право говорить об этом чувствовал, но я гражданин России, поэтому могу тихо болеть за Украину и переживать. И громко радоваться.

— Жванецкий позволяет себе с апреля по октябрь у себя дома в Одессе жить...

— ...как я ему завидую!..

— ...говорит: «Пишется мне замечательно! — только в Аркадии я могу что-нибудь этакое написать»...

— ...охотно верю...

— ...и он кайфует, и это годы ему прод­левает. Вы можете себе это позволить — жить в Одессе, снимать там?

— Не могу. К сожалению. Я всегда безумно завидовал тому, какой мир этот человек грандиозный создал... Я у него однажды на балкончике сидел, мы на эту гуляющую Аркадию смотрели, и он спросил: «Слушай, Юрка, а это прилично?». Я: «Что «прилично»?». — «Ну, иметь то, что у меня есть». Я поинтересовался: «А что есть?». — «Ну, дом, участок...». Я руками развел: «Вы знаете, Михал Михалыч, я так счастлив, что у вас это есть, и было бы так неприлично, если бы у вас этого не было!».

— Здорово сказали!..

— Его это беспокоит, видите...

— Он очень комплексующий, не уверенный часто в себе, правда?

— По-прежнему — сидит и думает: а прилично ли дом свой иметь? Одному из самых знаменитых писателей, а в своем жанре — первому. Он же не просто гений — он человек с иначе устроенными мозгами, не как у всех, и это очевидно.

— «Вы гений», — говорю я ему иногда и слышу в ответ: «Правда? Еще повтори!».

— (Хохочет). Ой... Не могу я себе это позволить, потому что у меня другая профессия.

— Кто из коллег вам нравится?

— Мне достаточно большое количество людей по душе, а о тех, кто не нравится, не скажу никогда: может, чего-то я в том, что они делают, не понимаю. Я американских артистов, скопом и поименно, обожаю, я выдающихся наших актеров знаю...

— ...а кому из них удается то, чего объяснить вы не можете?

— Это вот очень важный как раз момент!

— Самый важный!..

— Наиболее интересные актеры — это люди, которые тебя удивляют, а великие актеры — это те, которые удивляют уже самих себя. В жизни у меня две, а может, три секунды было, когда я сам удивился и подумал, что я не конченный...

— ...к гениальности приближаюсь...

— (Улыбается)... Нет, просто один раз свыше мне намекнули, что что-то такое во мне есть.

«ДАНИЛКО, КАК И ВИТЯ СУХОРУКОВ, ДАННЫЙ АРТИСТ, НЕ ВЫУЧЕННЫЙ: ВОТ ПЛЮНУЛ НА ТЕБЯ БОЖЕНЬКА, ТАК ТЫ Ж ЕГО ТЕПЕРЬ, АНДРЮХА, НЕ ОБМАНИ»

— Верка Сердючка — Андрей Данилко — вам нравится?

— Андрюша мне вообще очень по-человечески симпатичен, я хорошо его знаю, но скажу сейчас одну вещь, из-за которой он на меня обидится. Как мне нравится все то, что он мог бы сыграть! (Улыбается).

— Он не обидится — он задумается...

— И все то, что он не сыграл, и все то, что еще чуть-чуть — и может уже не сыграть. Он, как и Витя Сухоруков, данный артист, не выученный: вот плюнул на тебя Боженька, так ты ж его теперь, Андрюха, не обмани (улыбается).

— Вы в повседневной жизни смешливый?

— Очень! (Улыбается).

— Жванецкий вот, вы же знаете, юмор на каждом шагу рождает...

— Нет, у него это способ думать! — так голова этого человека устроена, что в парадоксальную шутку все превращается.

— Вы абсолютно правы, а многие люди, в жанре сатиры и юмора работающие, мрачные — как тот же Мишин, между прочим...

— Ну, Георгий Александрович Товстоногов Жванецкого лирическим писателем-сатириком когда-то назвал, но есть писатель-сатирик, есть просто писатель, есть сатирик, а есть просто дефис (смеется).

— Вы столько анекдотов с экрана и со сцены рассказали, а любимый у вас есть?

— Не-е-ет, а те, что есть, я вам рас­сказать не могу (хохочет). Вообще, это такой жанр уходящий... Наши же анекдоты, начиная с 97-го года, все эксклюзивные, и по другим передачам они разбрелись, в том числе юмористическим...

— ...как «Аншлаг», например...

— Нет-нет, «Аншлаг» — это же концертная вообще версия: большие номера, специально для этих людей написанные, а я скетч-шоу имею в виду, где разные сюжеты разыгрываются — в количестве 15, 20... Они, как анекдоты, по страничкам хороших и не очень газет гуляют, хотя у них авторы есть.

— Какой же из анекдотов из тех выпусков самый, на ваш взгляд, яркий?

— Мне вот абсолютно не репризные вспоминаются... Помните, когда юбилей Пушкина был, на Первом канале постоянно титры шли: «До дня рождения Александра Сергеевича осталось 100 дней»? Потом 99...

— Задорнов тогда сказал: «На празднование 200-летия Пушкина все уже собрались, но Лужков не начинал — ждали юбиляра»...

— Да-да-да — Задорнов эту шутку пересказал, я думаю (смеется). Короче, 88 дней осталось, 87... Этот вот титр по многу раз в день в течение полугода на Первом канале появлялся, и мы совершенно несмешную историю сделали — как детки в классе сидят, очень скромный учитель в круглых очках приходит и говорит: «Сегодня у нас «Евгений Онегин», песнь такая-то...». Тут звонок раздается: «Дзы-ы-ынь!». Учитель: «Не-не-не, на перемену вы не пойдете, мы на следующий урок задержимся, доставайте ваши завтраки, ешьте... «Вошел: и пробка в потолок, та-та-та-та-та, брызнул ток, пред ним roast-beef окровавленный...», и он про этот потрясающий пир, бал, с перечислением яств, читает и на этих детей смотрит: кто-то булку с икрой ест, кто-то гамбургер, у кого-то кусочек сала на черном хлебе... Они сидят, слушают и с таким аппетитом жуют, и он так слюну сглотнул, потому что ему плохо стало, по стеночке оседать начал, и подпись пошла: «До дня рождения Александра Сергеевича осталось 7 рублей 45 копеек».

— Класс!

— Такими вот историями я горжусь и авторами горжусь, а не анекдотами, которые пересказать можно. Историей 98-го года горжусь, когда кризис произошел, мы из отпусков только вернулись и сняли: парень с мобилой своей идет, кому-то звонит, ему говорят, что за неуплату трубка отключена, он мимо церковной ограды проходит, а там нищие стоят, просят. Мобилу, в общем, одному отдает, пальто — другому, потом кольцо обручальное, часы золотые снимает, кошелек достает, но тут очередь заканчивается, и последним с протянутой рукой он становится сам.

— Глубоко...

— Эти сюжеты, я считаю, и делали нашу передачу той, которой она была и останется.

«ПЕРЕДАЙТЕ БРЕЖНЕВУ, КАК НАМ ПЛОХО: НАЧАЛЬНИК, СУКА, ГОЛУБЮ, ПТИЦЕ МИРА, ГОЛОВУ ОТОРВАЛ!»

— Знаю, что вы замечательно на гитаре играете и поете и что дебют ваш в колонии строгого режима состоялся...

— Было такое (улыбается) — нас просто в Ивановскую область с концертами повезли. Это 1978 год был, и мы должны были за 12 дней 70 концертов сыграть — это называлось «палки».

— Вы — актер БДТ...

— ...да, и афиша гласила: «Артисты театра на эстраде». Всем звания в этой афише «присвоили» — чтобы народ ходил, я заслуженным был (в 21 год!), все остальные — народными... Первый концерт у нас в сумасшедшем доме для престарелых был, когда администратор из филармонии подошел и попросил: «Только, пожалуйста, повеселее чего-нибудь, чтобы не очень в атмосферу заведения, в котором находимся, попадать», и вот больные пожилые люди сидят, все в платках — и точно в таких же платочках Зинаида Шарко и Таня Тарасова выходят...

— Даже Шарко там выступала? — кошмар!

— Ну да, и вот пациенты обедают, а две актрисы, точно так же одетые, перед ними что-то разыгрывают. Одна на кровати лежит, вторая стоит и говорит: «Валентин Распутин. «Последний срок». Старуха Анна лежала на узкой железной кровати возле русской печки и дожидалась смерти. (Старушечьим голосом причитает). «Не трогайте меня, дайте самой на спокой уйти...» — и как началось кликушество! Бабки эти рыдают, администратор матерится: «Повеселей, сука, клоуны!».

Евгений Шевченко выходит, знак рукой делает: щас, мол, и начинает: «Умру ли я — и над могилою гори, сияй, моя звезда...». Ну, это второй номер, а третий: «Выстрел грянет, ворон кружит, мой дружок в бурьяне неживой лежит» (смеется). Тема смерти на этом концерте витала, а я в конце спел: «Девять граммов, сердце, постой, не зови, не везет мне в смерти, повезет в любви» — и на этом точку поставил: в тюрьму мы поехали.

Администратор сказал: «Значит, так, все в автобусе остаются, а этот (то есть я. — Ю. С.) со мной пойдет», а это поселение было или зона какая-то легкая, и как только вошли мы, первый же человек, который ко мне подошел, заорал: «Вы из Москвы?!». Я: «Нет, из Питера». — «Передайте Брежневу, как нам плохо: начальник, сука, голубю, птице мира, голову оторвал!». Оказывается, им анашу с воли голубями передавали, а начальник просек и... И вот там я пел, один — это второй мой концерт был. Кстати, имел успех...

Сперва лекцию про гитару читать начал: «Казалось бы, гитара — три аккорда, все мы знаем...», и зеки все молча сидят и на одного смотрят — посредине, а у него все то же, что у других, но вот лучше как-то сшито — то ли отглажено, то ли ткань чуть-чуть другая... И вот когда он улыбнулся, смеяться все начали — я им всякие песни пел, и в конце они меня вот так (показывает), когда руки крест-накрест, к автобусу вынесли. Я, как Леонов в фильме «Джентльмены удачи», сидел...

— Мы, слава Богу, не в тюрьме и не в сумасшедшем доме, умирать пока не собираемся, но я попрошу вас, как рояль из кустов, гитару достать и...

— Давайте тогда песенку вам спою, которую совсем недавно я написал. Я вообще исключительно свои исполняю, а их крайне немного, поэтому либо молчу и играю, либо пою, но только свое. У меня 10-летняя пауза была, когда ничего не писал, — и вдруг снова какие-то песенки появились: вот одну из них — в контексте нашего разговора — сейчас я исполню, и будет понятно, кому она посвящена. «Два силуэта» называется, хотя вообще названия у нее нет. (Поет):

Мы были всякими,

красивыми и безобразными,

И люди ржали над двумя

смешными рожами,

Мы были разными,

такими страшно разными,

И так похожими,

такими, блин, похожими!

Где-то, где-то на этой планете,

Где-то на этом свете,

А может, потом — на том,

Где-то в тоненьком лучике света

Встретятся два силуэта

И будут опять вдвоем.

Нельзя сказать,

чтоб я уже давно

с тобой не виделся,

Есть мир, в котором мы всегда

живем, по-прежнему,

Ты там Чапаева усами

ощетинился,

Я удивленно поднимаю

брови Брежнева.

Где-то, где-то на этой планете,

Где-то на этом свете,

А может, потом — на том,

Где-то в тоненьком лучике света

Встретятся два силуэта

И будут опять вдвоем.

Я вижу, ты опять взял в руки

свой крутой аккордеон,

Я знаю, ты себе тайком накапал

валокордин,

Я слышу рядом твой — ну точно,

это твой одеколон!

Так почему поем вдвоем,

а голос слышен один?

Где-то, где-то на этой планете,

Где-то на этом свете,

А может, потом — на том,

Где-то в тоненьком лучике света

Встретятся два силуэта

И будут опять вдвоем.

— Браво!

— Давайте еще про Одессу спою вам... Ну не совсем про Одессу... Называется песня «Папа», но она понятна любому, у кого есть или был папа.

Ах, какие в Австрии вечера!

А мы были с папой в Вене вчера,

Мы с ним бродили среди витрин,

И папа зашел в магазин.

Он к часам швейцарским

просто прилип,

А это оказался Patek Philippe,

40 тысяч евро за турбийон,

Боже, как счастлив был он!

Папа...

Маленький «боинг» уносит нас,

Завален коробками

бизнес-класс,

Папа мой в кресле сидит,

как на троне,

В новом костюме «Бриони».

Успели икоркой перекусить,

Обсудить, какую машину купить,

Два часа лета — и мы в Одессе,

В папином уже «мерседесе».

Мой папа не жил среди

мраморных стен,

Мы зашли в агентство

«Александр Н.»:

«Что там у вас на последней

стадии?». —

«300 метров, квартира в Аркадии».

Папа!..

Я хотел купить папе что-то еще,

Но он положил руку мне на плечо,

Грустно посмотрел,

странно улыбнулся...

Я вздрогнул — и сразу проснулся...

— Спасибо большое!

— (Руками разводит). Пожалуйста...

— Слушайте, грустно-то как...