(Окончание. Начало в первой части)

«СКОЛЬКО ХУЛИГАНЬЯ РАЗВЕЛОСЬ, — ВОЗМУТИЛАСЬ ЖЕНА. — ЗВОНИТ КАКОЙ-ТО НАХАЛ И НАЗЫВАЕТ СЕБЯ ШОСТАКОВИЧЕМ»

— Оперативно сработали органы!

— Ну, очевидно, я невольно им подсобил, потому что позвонил в Москву и прочитал свеженаписанное стихотворение по телефону. Думаю, «любители поэзии» в штатском его записали, потому что аудиосредства, хоть и примитивные, уже существовали. Естественно, я потребовал у городских властей объяснений, и мне сказали, что в Киеве эпидемия гриппа, но поскольку все театры были открыты, я этому не поверил и пригрозил, если вечер будет все-таки отменен, собрать пресс-конференцию... Пообещал в случае срыва моего выступления прийти к входу в Октябрьский дворец и читать стихи просто с холма.

«Мог ли я себе представить, что когда-нибудь буду разговаривать с Шостаковичем — композитором, чью Ленинградскую симфонию мы слушали на станции Зима в 40-градусный мороз?»

...Когда я прочел «Бабий Яр», произошло нечто невероятное. В звенящей тишине — весь зал молчал! — поднялась крошечная сгорбленная старушка с клюкой, подошла ко мне, поклонилась, а потом взяла мою руку и поцеловала. Раздался шквал аплодисментов — этого мне не забыть никогда. (Как я потом узнал, она была одной из немногих, кто выбрался из Бабьего Яра сквозь гору трупов). В тот миг я понял, что уже не могу быть таким, каким был прежде, что на мне большая ответственность и мой долг — продолжать эту гражданскую, человеческую линию...

— Отношение к этим стихам на долгие годы стало своеобразным тестом на порядочность...

— Чтобы ты знал, нашелся человек, который решился «Бабий Яр» опубликовать, — это был еще более смелый и важный поступок, чем мой. Что я? Писал стихи, нигде не работал, из комсомола уже был исключен — мне нечего было бояться, а вот редактору «Литературной газеты» Валерию Алексеевичу Косолапову было-таки что терять. Прочитав «Бабий Яр», он сказал: «Ну что, Женя, готов подписаться под каждым словом, но это должно быть семейное решение». Я удивился: «Почему?». — «Да потому, — он ответил, — что на следующий день я буду уволен» — и хорошо так, тепло улыбнулся.

Прямо на работу он вызвал свою жену. Это была мощная, немного похожая на Поддубного русская женщина, фронтовичка — в войну медсестра, она вытащила с поля боя множество раненых. Пока они обсуждали ситуацию в кабинете, а я сидел в коридорчике на краешке стула и ждал их решения, работяги из типографии, которые уже прочли набранное стихотворение, подходили ко мне, успокаивали, жали руку: не дрейфь, все будет в порядке! Даже чекушку водки с соленым огурцом принесли, чтобы я как-то взбодрился — это меня очень тронуло. Потом вышла жена Косолапова: глаза у нее были на мокром месте. Она посмотрела на меня и сказала: «Ну что, Женя, волнуетесь? Не беспокойтесь — мы предпочли быть уволенными». Эта семья совершила подвиг!

— Редактора «Литературки» действительно сняли с работы?

— Моментально, но это все предыстория. После меня ругали во всех газетах — только Илья Эренбург публично выступил в мою защиту, и вот сидели мы с мамой за преферансом: она говорила, что карты успокаивают нервы, и заставляла меня с ней играть... Вдруг звонок, жена берет трубку и гневно ее бросает. «Сколько хулиганья развелось, — негодует, — звонит какой-то нахал и называет себя Шостаковичем». Спустя пару минут еще звонок, она побледнела и, зажимая трубку рукой, прошептала: «Женя, кажется, это он!».

— Классик из сонма небожителей...

— Мог ли я себе представить, что когда-нибудь буду разговаривать с Шостаковичем — композитором, чью Ленинградскую симфонию мы слушали на станции Зима в 40-градусный мороз? Кстати, под эту музыку 11-летним мальчишкой я впервые поцеловал свою первую любовь, которой уже было 13.

— Дмитрию Дмитриевичу рассказали об этом?

— Позднее, когда сочинял стихи для следующих четырех частей симфонии. Что интересно, он был первым, кто назвал меня по имени-отчеству. «Дорогой Евгений Александрович, — сказал, — спасибо огромное вам за то, что высказали мысли не только свои, но и тех, кто поэтического дара лишен. Ненависть к любому народу — позор. Не дадите ли вы мне свое милостивое разрешение попробовать написать на ваши стихи музыку?». Растерялся я совершенно — буквально ошалел от радости, мямлил что-то восторженное...

«Скажите, Евгений Александрович, — спросил он, — а вы сейчас, случайно, не заняты?». — «Дмитрий Дмитриевич, ну конечно же, нет». — «Тогда приезжайте, музыка уже готова». Эту симфонию, между прочим, тоже пытались запретить, но ничего не вышло. Давление, правда, было невероятное...

«И ПОТОМУ — Я НАСТОЯЩИЙ РУССКИЙ!»

— В результате ее отказались исполнять украинский бас Борис Гмыря, дирижер Евгений Мравинский...

— И все-таки она зашагала по всему миру. (Читает):

Над Бабьим Яром памятника нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно. Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас —я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне — следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус — это я.

«Свистят они, как пули у виска, — мгновения, мгновения, мгновения...». С Робертом Рождественским

Мещанство — мой доносчик и судья.
Я за решеткой. Я попал в кольцо.
Затравленный, оплеванный, оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется — я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот: «Бей жидов, спасай Россию!»
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! — Я знаю — ты
По сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло, что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя «Союзом русского народа»!
Мне кажется — я — это Анна Франк,
прозрачная, как веточка в апреле.
И я люблю. И мне не надо фраз.
Мне надо, чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть, обонять!
Нельзя нам листьев, и нельзя нам неба.
Но можно очень много — это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут? Не бойся — это гулы
самой весны — она сюда идет.
Иди ко мне. Дай мне скорее губы.
Ломают дверь? Нет — это ледоход...
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно, по-судейски.
Все молча здесь кричит, и, шапку сняв,
я чувствую, как медленно седею.
И сам я, как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я — каждый здесь расстрелянный старик.
Я — каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне про это не забудет!
«Интернационал» пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам, как еврей,
и потому — я настоящий русский!

«ЧТО ТАКОЕ ГРАНИЦЫ? ЭТО ШРАМЫ, ОСТАВШИЕСЯ ОТ ВОЙН»

— По вашим словам, после «Бабьего Яра» вы стали другим человеком — в чем это выражалось?

— По сути, остался тем же, просто острее стал ощущать ответственность за то, что творится на нашей планете. Немало поездив, я понял, что не существует плохих народов — есть плохие и хорошие люди.

Конечно, каждый из нас должен любить землю, по которой учился ходить, и, споткнувшись, разбил первый раз нос — как иначе? Ну а потом двор нам становится тесен: мы осваиваем улицу, город, страну, а затем весь земной шар превращается в родину. Жаль, что мы редко произносим слово «земляне», которое объединяет. У всех есть какие-то свои недостатки, амбиции, мы порой ссоримся, но что такое границы? Это же шрамы, оставшиеся от войн, а ведь наша Земля была рождена без границ, и все народы мечтают о всечеловеческом братстве. Я начал подозревать это с тех пор, когда за стихотворение «Бабий Яр» на меня ополчились красно-коричневые. С издевкой они писали:

Какой ты настоящий русский,
Когда забыл про свой народ?
Душа, что брючки, стала узкой,
Пустой, что лестничный пролет.

«Боже мой, — думал я, — какие бедные люди эти агрессивные националисты: неважно, израильские или арабские, русские или украинские... Не понимают, что их попытки выделить свою нацию среди всех прочих и поставить над другими народами только загоняют ее в тупик».

— Все это, очевидно, от комплекса неполноценности происходит и от желания переложить ответственность за какую-то свою несостоятельность на других...

— Ты знаешь, я жил в тяжелое время, перед моими еще детскими глазами прошли ужасы сталинизма, но все-таки тогда (не говорю, что это оправдывает режим) я увидел фильм Александрова «Цирк», где в самом конце маленького, очаровательного негритенка передавали из рук в руки.

Господи, а как восторженно принимали в Советском Союзе легендарного Поля Робсона! Великий американский драматический актер, лучший в мире Отелло и потрясающий певец, прекрасно исполнявший мятежные, забастовочные рабочие песни и блюзы... Приехав в Россию, он полюбил русские народные песни, а особенно ему пришлась по душе «Полюшко-поле». Как ни странно, во второй половине 30-х она была повсеместно снята с репертуара, поскольку якобы деморализовала боевой дух наших солдат. Там, если помнишь, есть очень неоптимистичные строчки о девушках, которые провожают своих парней в армию:

Эх, девушки плачут,
Девушкам сегодня грустно.
Милый надолго уехал,
Эх, да милый в армию уехал...

Это не особенно нравилось политуправлению Красной Армии, но Поль Робсон был единственным, кому разрешали «Полюшко-поле» исполнять...

— Вы слышали его живьем?

— И не раз. Мы, мальчишки, ходили за певцом оравой: этот большой, красивый афроамериканец — этакая глыбища из черного мрамора — как-то волшебно быстро научился говорить по-русски и пел почти без акцента. Мы его обожали, а однажды он сделал нам царский подарок: в парке культуры и отдыха устроил большой концерт, куда пускали только детей, и даже погладил меня по голове.

«Обычно стихи я пишу в двух случаях: если чувствую невысказанную нежность или если душу раздирает стыд»

Когда началась «холодная война», последовало закручивание гаек и в Америке, где был разгул маккартизма, и в Союзе, причем у нас режим свирепствовал сильнее в несколько раз: стали преследовать евреев, убили великого актера Михоэлса...

Как раз на это время пришелся 150-летний юбилей Пушкина... Кстати, на памятнике Александру Сергеевичу, установленном в конце ХIХ века, пушкинская строка: «И в мой жестокий век восславил я свободу...» — была по цензурным соображениям подправлена. Жуковский переделал ее, попросив, говорят, за это прощения в церкви: ему хотелось, чтобы памятник Пушкину был все же открыт. Представляешь, в 1937 году эти слова восстановили — какие парадоксы бывают в истории!

Поль выступал на посвященном Пушкину съезде писателей, и в архиве сохранилась любопытная записка Сталина, прикрепленная к тексту переведенной для него речи Робсона. Отец всех народов жирно подчеркнул строчки, где упоминалась африканская родословная Пушкина, и написал: «Пусть он это говорит, но переводить не надо».

— Своеобразный такой интернационализм...

— По возвращении в США Робсон был обвинен в том, что стал красным агентом и ездил якобы к своим работодателям, но на самом деле его миссия была совершенно другой. Как рассказал мне его сын, который прибыл в СССР вместе с ним (это правда из первых рук), съезд певец посетил, чтобы попытаться выручить своих друзей, еврейских писателей, на которых обрушились репрессии. Это была очень опасная миссия.

— Картина «Цирк» отдыхает...

— Кстати, сынишку героини Любови Орловой сыграл мой друг Джеймс Паттерсон, который, когда вырос, начал писать по-русски стихи, дожил до седин. Не скажу, что Джеймс великий поэт, но человеком он был хорошим, любил нашу страну, и вдруг в последние годы его стали всячески оскорблять.

Думаю, нет необходимости рассказывать, какие агрессивные нынче националисты, как опасны отмечаемые повсюду вспышки антиинтернационализма. Я даже думаю порой: «Что было бы, если бы Александр Сергеевич Пушкин воскрес и прошелся бы по нынешнему Петербургу?..». Не дай Бог ему с его курчавыми черными волосами попасться на глаза каким-то скинхедам — они бы могли убить гения своими заточками, как в том же Питере девочку-таджичку или в Воронеже — перуанских студентов-медиков.

Эта болезнь распространилась не только в России: и в Украине такие случаи есть, и в Америке — все страны охватила эпидемия антиинтернационализма. Я, честно говоря, столбенею от этого, коченею, потому что привык совершенно к другому. Я знаю сердобольную любовь сибирских старух, воспитывавших меня на станции Зима, — они приняли в три раза больше эвакуированных, чем в поселке было всего населения, и помогали этих живых скелетов выходить и спасти.

«МЫ В ОБМАН ТЕБЯ ВТЯНУЛИ, ИТАЛЬЯНСКИЙ АНГЕЛОК!»

— Как и полагается поэту, вы впечатлительны, и не случайно в разгар гонений на вас Корней Чуковский писал: «Вчера разнесся слух, что Евтушенко застрелился. А почему бы и нет? Система очень легко может довести его до самоубийства». Как вы спасались, когда иссякали силы и способность к сопротивлению?

— Уезжал подальше от Москвы, в глухомань... Ну, например, в 1964 году, попав в очередную опалу, вместе с моим безвременно ушедшим другом замечательным русским прозаиком Юрием Казаковым отправились мы на Север. Поохотились, походили по деревням, наслушались настоящего самоцветного русского языка, а потом решили отправиться в плавание.

Взяли нас на зверобойную шхуну «Марианна». Экипаж относился к нам хорошо, и поездка была красивая — перед нами открывались невероятные пейзажи айсбергов, мы попадали в шторма, которые перекатывали нашу крошечную шхуну, как бревнышко. Работа зверобоев, однако, нам не понравилась — я бы не сказал, правда, что они от нее были в восторге. Мужики просто привыкли: это приносило деньги, кормило семьи, но когда с тушек сдирали шкуры, они говорили, как хорошо бы с этой работы уйти, и произносили прочие сентиментальные вещи.

Жертвами зверобоев были маленькие белые киты — белухи и совсем беззащитные, очаровательные животные — нерпы. Нерпы оказались необычайно музыкально талантливыми — у них были изумительные, все понимающие глаза, а особенно они любили итальянскую музыку. Не знаю, помнишь ли ты мальчика с хрустальным голосом, которого звали Робертино Лоретти?

— Не просто помню — несколько раз видел его уже дедушкой...

— Ну так вот: на палубу выставляли патефон, и нерпы сами к нашему суденышку плыли. Недавно я написал стихи о том, как, к несчастью, используется иногда искусство. (Читает):

Помню, слушал на рассвете
Ледовитый океан
то, как пел ему Лоретти —
соловеистый пацан.
И не знал он, Робертино,
гость матросского стола,
что работка-работина
нерп в ловушку зазвала.
Были в наших ружьях пули,
каждый был стрелок — будь спок!
Мы в обман тебя втянули,
итальянский ангелок.
Наша шхуна-зверобойка
между айсбергов плыла.

Советский поэт Евтушенко на обложке американского журнала «Time»

Мы разделывали бойко
Нерп заманенных тела.
Я, красивый сам собою,
фикстулявший напоказ,
первый раз был зверобоем,
но клянусь — в последний раз!
Молодая, видно, нерпа,
не боясь задеть винты,
как на нежный голос неба,
Высунулась из воды.
Я был вроде и тверезый,
но скажу не для красы,
что садились ее слезы,
чтоб послушать, на усы.
Что же ты не излечила
от жестокости всех нас,
песенка «Санта Лючия»,
выжимая боль из глаз?
И не знаю уж, как вышло,
но пальнул я наугад.
До сих пор ночами вижу
непонявший нерпин взгляд.
Сна не знаю окаянней:
до сих пор плывет оно,
не расплывшись в океане,
темно-красное пятно.
До чего все это гнусно,
и какой есть злой шаман,
превращающий искусство
в усыпляющий заман.
Невеселая картина...
У меня кромешный стыд,
что Лоретти Робертино
мне мой выстрел не простит.


«КАК РЕЖИССЕРУ, — СКАЗАЛ ДОВЖЕНКО, — МНЕ СТЫДНО ЗА ВСЮ МОЮ ЖИЗНЬ, КОТОРУЮ Я ТАК НЕПРАВИЛЬНО ПРОЖИЛ»

— Вы пропустили через себя столько судеб, общались с самыми выдающимися людьми современности в разных странах и наверняка задумывались, почему история России ХХ века выглядит как эксперимент по тотальному истреблению своими своих: гражданская, Голодомор, репрессии 37-го года, Великая Отечественная, снова репрессии... Длится это причем по сей день, ведь и сегодня в Чечне граждане Российской Федерации бездумно и глупо убивают друг друга. В этом что — генетика виновата? Почему русские так ненавидят русских?

— Думаю, дело в том, что крепостное право в России держалось немыслимо долго, а кроме того, наложило отпечаток татарское иго — эта, выражаясь современным языком, оккупация, длившаяся 300 лет. Считаю, что впервые близко к страшной правде о нашей истории подошел Андрей Тарковский — он понял, что оккупация развращает любую страну. Поэтому-то и шел брат на брата — в междоусобицах для борьбы друг с другом использовали даже татаро-монголов...

Точно так же советская оккупация развращала страны Восточной Европы — уродовала жизнь и психологию ее граждан (слава Богу, не всех!). Все равно человеческое стремление к свободе неубиваемо, просто иногда народ хочет больше спокойствия и стабильности, чем свободы, но это желание обманчиво, призрачно, как мираж. Я тоже, например, ратую за стабильность, но не застывшую, а обеспечивающую гармоничное духовное развитие.

Россия сейчас, безусловно, переживает экономический подъем — и жизнь, пусть неспешно, но становится лучше, и заработки растут, а вот развитие гражданских, общечеловеческих свобод, соблюдение прав человека отстают просто катастрофически.

— Не поспевают за нефтедолларами...

— (Вздыхает). Ты пошутил сейчас — это грустно, но вынужден с тобой согласиться. Тем более что нефтедоллары могут уйти...

Идеал — развитие гармоничное. Тот же Китай, смотри: с одной стороны, огромные экономические успехи, а с другой — перегрев экономики и связанные с этим нарушения экологии. Не совсем в гармонии там и развитие гражданских прав.

— Гармонии, похоже, не существует вообще...

— Если бы ты спросил меня, в какой из 96 стран мира, где мне довелось побывать, я ее видел... По социальной защищенности впереди, безусловно, скандинавские страны, но, спрашивается, почему именно там больше всего людей кончают жизнь самоубийством?

— Вот я только из Швеции — скучно там как-то...

— Видишь, идеала, действительно, нет — такова человеческая натура. Что, на мой взгляд, необходимо сейчас и России, и Украине? В первую очередь большие писатели, философы...

— Поводыри?

— Люди, которые бы открывали новые горизонты. Ну что это за выбор: капитализм или социализм — мы все время немножко путаемся в старых категориях и определениях...

— Такие, как Сахаров и Лихачев, сегодня нужны?

«И будет мир — зеленый, добрый, парковый, и будет мир, где жизнь, как чудо всех, и в нем одна религия и партия: ее простое имя — Человек»

— Как Сахаров — да, безусловно.

— Акцент понял...

— Нет, я не пытаюсь принизить роль Лихачева — подобные ему личности для изучения истории необходимы, поскольку, идя в будущее, нельзя забывать все хорошее, что было в прошлом...

— Академик Сахаров был, по вашему, Дон Кихотом?

— Ну что ты?! Думаю, он выдвинул самую реалистическую теорию, которая, к сожалению, никак не воплотится у нас в практику, а между тем некоторые страны, те же скандинавские, сами того не осознавая, являются опытными полями его идей. Трагичность ситуации в том, что идея конвергенции самая из ныне существующих перспективная, но, к сожалению, пока человечеством не усвоена.

— Жаль — она очень проста...

— В том-то и дело. Взять все лучшее из постулатов социализма (частично реализованных, между прочим), оставить социальные гарантии...

— ...отбросить очереди за колбасой...

— ...ГУЛАГ...

— ...плюс лекции по марксизму-ленинизму...

— Не изучать марксизм-ленинизм вообще глупо — наоборот, его нужно штудировать, чтобы не повторить ошибок. Догматизм, навязанный этому учению стараниями коммунистических ортодоксов, — совсем не то, о чем мечтал Маркс. Этот человек, кстати, всюду в анкетах писал, что его любимое выражение: «Подвергай все сомнению», а в нашей практике реализации марксистcко-ленинской идеологии любое сомнение считалось уже результатом вражеской пропаганды и даже вредительством...

— Заканчивалось это потом, как правило, обвинениями в попытках отделить Сибирь от России...

— ...и так далее. Андрей Дмитриевич высказал абсолютно разумную, прагматичную идею, а в мечтатели его зачислили люди ограниченные, без воображения, точно так же, как раньше — великого режиссера Александра Петровича Довженко...

— Вы застали его, общались?

— Встречался с ним в том числе и в Каховке — вместе мы проводили долгие, незабываемые вечера. Однажды пошли смотреть японский фильм, где была показана семья, решившая свести счеты с жизнью. Безработица, безысходность... Они продали все, как в «Похитителях велосипедов», — вплоть до простыней, и собирались отравиться газом. Прежде чем осуществить страшный замысел, отец повел детей в парк покрутиться на каруселях, а потом они плыли в лодке, и мальчик, балуясь, ее опрокинул. Он не умел плавать, и что же ты думаешь — отец, который задумал убить сына вместе с собой, бросился ребенка спасать.

Сеанс шел в открытом кинотеатре с раковиной, внутри которой размещался экран: моросил дождь, но никто не уходил. Потрясающая картина!

— И что же Довженко?

— Когда фильм еще не закончился, но уже шли последние кадры, он встал и громко сказал: «Как режиссеру мне стыдно за всю мою жизнь, которую я так неправильно прожил».

«НАСТАИВАЮ: ИДЕЯ, ПРЕДЛОЖЕННАЯ САХАРОВЫМ, — САМАЯ РАЗУМНАЯ И ГУМАННАЯ»

— Еще один трагический, изломанный человек...

— (Вздыхает). Я видел на съезде писателей, как над ним дружно смеялись, — точно так же, как позже над Сахаровым. Тогда же мы не писали о космосе, а Довженко был интересным футурологом, очень любил Циолковского...

Выступая на съезде, он сказал (за стенографическую точность не ручаюсь, но смысл такой): «Мы почему-то стесняемся говорить, что страдаем, хотя люди, которым это чувство не ведомо, не достойны звания человека. Наше кино обходит искусство страдания стороной, показывая только преодоление трудностей, но скоро, когда наши космические корабли отделятся от матушки-Земли и первый из космонавтов домой не вернется, его мать, вытирая свои горькие слезы о сыне, затерявшемся где-то в глубинах Вселенной, будет страдать, а не просто преодолевать страдания».

«У меня сейчас главная забота: о многом хочу написать, потому что опыт мой уникален и я должен оставить его другим»

В этот момент в зале раздался дикий хохот, и председательствующий Сурков воскликнул: «Ну, Александр Петрович! Такую жюльвериаду тут преподнес! Давайте-ка лучше к грешной Земле обратимся — у нее столько проблем, а фантазии Жюлю Верну оставим». Но ведь Довженко прав оказался!

Вспомни теперь I съезд народных депутатов СССР, когда захлопывали Сахарова: парадокс в том, что застрельщиком этого позора стал Червонописский — герой афганской войны, потерявший там обе ноги.

— Хороший, между прочим, парень!

— Возможно, но, выступая против Сахарова, он обвинил его в антипатриотизме, и за что? За то, что Андрей Дмитриевич добивался прекращения этой бессмысленной бойни, которая перемолола Червонописского и продолжала калечить тысячи молодых ребят. Мне было жаль его, не понимающего такой простой вещи, я, насколько мог, сдержанно, без оскорблений, написал Сергею стихи и письмо ему распространял как документ съезда.

Настаиваю: идея, предложенная Сахаровым, — самая разумная и гуманная. Взять все лучшее из опыта всех систем минус их преступления, дикости и глупости — это то, что сейчас нужно России. Убежден: осуществление пророчества Андрея Дмитриевича запаздывает лишь потому, что народ еще к этому не подготовлен. Простых людей отпугнуло, мне кажется, непонятное слово «конвергенция», — нужно бы придумать какой-то термин попроще, потому что всякая идея нуждается в четком и ясном названии.

Предвидение Сахарова совершенно прагматично, никакого донкихотства тут нет, и человечество в конечном счете к этому, безусловно, придет. Только не надо слишком часто повторять строки Некрасова: «Жаль только — жить в эту пору прекрасную...

— ...уж не придется — ни мне, ни тебе»...

— Меня очень многое в жизни расстраивает — например, конфликт между Грузией и Абхазией. Разве нельзя решить его каким-то другим, не силовым путем?

— 10 столетий вместе!

— Я люблю и грузин, и абхазцев и просто не понимаю, почему вдруг они превратились в непримиримых врагов. Думаю, в своих препирательствах Америке и России упорствовать не стоит — две большие, великие страны должны помочь этим народам договориться.

Ну и, конечно, следует сообща, всем миром помочь в улаживании ужасающего конфликта между арабами и Израилем. Считаю, что в чем-то обе стороны виноваты: им нужно это признать, может быть, подписать какую-то совместную декларацию и прекратить взаимные обвинения, которые ведут в тупик. Просто надо уметь говорить: «Здесь мы ошиблись...

— ...и давайте начнем с чистого листа»...

— Да, да! К этому нужно прийти, и не сомневаюсь, что так и будет. Я вот по полгода преподаю в Америке: с одной стороны, критикую американцев, а с другой — думаю, как и они. Я знаю, что война в Ираке абсолютно никому не нужна: необходимо ее прекратить, и как можно скорее, но вижу при этом, когда была совершена ошибка, и отмечаю опять же упорное нежелание ее признать. Я тоже, как и все вокруг, ошибаюсь, но человек самоочищается, когда умеет признавать собственную неправоту...

— ...и это не слабость, а проявление силы — правда?

— Абсолютно согласен. Понимаешь, я верю, что человечество все-таки сумеет найти какую-то формулу сосуществования. Нужно очертить философию будущего — не искусственную схему придумать, чтобы потом запихивать в нее реальные проблемы, а абрис, живой набросок. Да, он может меняться, но позволит примерно представить, что именно мы собираемся строить. Нельзя жить, не зная, куда идем.

Любая официальная идеология — убийца идеалов, которые изначально существовали, и нам не нужно ее взамен развалившейся. Ни американской, ни капиталистической, ни социалистической — никакой!

— Здравый смысл — вот лучшая идеология...

— Да, это именно то, что нам сейчас необходимо.

«ВО ВРЕМЯ ВТОРОЙ МИРОВОЙ НЕВОЗМОЖНО БЫЛО ПРЕДСТАВИТЬ, ЧТО ПО ЕВРОПЕ МОЖНО БУДЕТ ПЕРЕДВИГАТЬСЯ БЕЗ ПАСПОРТОВ»

— Евгений Александрович, всю жизнь вы шли против течения. Когда остальные ваши коллеги изо всех сил приспосабливались к разным режимам и пели им что есть сил хвалу, вы имели свою точку зрения и не стеснялись, отстаивая ее, спорить с Хрущевым, с Андроповым. Это же надо — совершенно не думая о последствиях, отбить телеграмму Брежневу с протестом против ввода советских войск в Чехословакию! Откуда у вас эта легкость и бесшабашность в совершении проступков, о которых иные не могли даже подумать?

— Я бы не называл это бесшабашностью, а вообще, тут, думаю, два побудительных мотива. Не только инстинктивное желание за кого-то вступиться, но и предложение разумного решения, основанное на собственном опыте, — все-таки я много видел. Могу ли я, русский поэт, не желать своей стране добра? Исключено, но наряду с этим я знаю, что нельзя быть настоящим национальным поэтом, если не чувствуешь всю планету — мы ведь земляне!

Не люблю сослагательного наклонения, но мне кажется, что очень перспективно (хотя в этом достаточно много недостатков и несовершенств!) создание единой Европы. Россия, на мой взгляд, тоже должна стать ее частью, поэтому нам и европейским странам надо делать навстречу друг другу шаги.

Судьба подарила поэту пятерых сыновей. Петра — от второй жены Галины, Александра и Антона — от англичанки Джан, Дмитрия и Евгения — от четвертой супруги Марии. Евгений Александрович с Димой и Женей в Петрозаводске. 1994 г.

— Иными словами, Сибирь отделить, а остальным осчастливить Европу?

— Нет (улыбается), нужно идти к еще большему объединению всего человечества в целом — понимаешь?

— Думаете, для объединения человечеству хватит ума?

— В конце концов, да. Не так все и просто, согласен, но ведь еще во время Второй мировой невозможно было вообразить, что в Европе можно будет передвигаться без паспортов, — даже в фантастическом романе никто такого не описал. Так что возможно все, и этого не стоит бояться ни Европе, ни нам.

— У вас позади столько стран, столько встреч с интереснейшими людьми: от президентов и политических лидеров до выдающихся писателей и художников... Не возникает иногда мысль: «Боже, неужели это все со мной было, неужели я свидетель таких событий?»?



— У меня сейчас главная есть забота: о многом хочу написать, потому что опыт мой (говорю не от зазнайства, а объективно) уникален, и, следовательно, я должен оставить его другим...

— В форме мемуаров?

— Не обязательно. Может, в стихах или в прозе, в каком-то романе... Хочется горы свернуть, но перед этим должен закончить свою пирамиду Хеопса — поэтическую антологию, которая будет, надеюсь, в каждой читающей по-русски семье. Вот когда выйду на вольные, как говорится, хлеба — эх, раззудись, плечо, размахнись, рука!

— Сняться снова в кино не тянет?

— Нет. Недавно я получил странное предложение от очень богатого бизнесмена, с которым мы вместе летели. Он мне сказал: «Я вот наблюдаю за вами, хожу на ваши выступления, смотрю их по телевизору, и все больше во мне крепнет мысль, что вы могли бы сыграть короля Лира. Если даете добро, я этот фильм профинансирую». Этот человек просто меня огорошил: настолько неожиданно это было...

— Теперь вас эта мысль гложет?

— Я «Короля Лира» перечитал, но с этим персонажем как-то еще не освоился — желание его сыграть не стало моей внутренней необходимостью. Вот в пожилом д’Артаньяне я себя вижу прекрасно...

— ...60 этак лет спустя...

— Органичен был бы и в роли футболиста бобровского поколения, который описан в моем романе «Не умирай прежде смерти», а вот королем Лиром пока себя не чувствую... Чтобы за этот образ взяться, нужно твердое ощущение, что это сделать должен.

— Но королем поэзии вы себя наверняка ощущаете...

— Ну что ты: я все-таки убежденный демократ, и всякие «ваши величества» — не для меня. Как писал Володя Соколов: «В монархии подобных крепостных царей-освободителей не надо». Хотя любопытно: королем поэзии Северянина нарекли в 1918 году в развороченной бурей России. Ну что же, он был хорошим поэтом...

«Я ДО СТА (ДЛЯ РИФМЫ — ТРЕХ) СОБИРАЮСЬ ЖИТЬ»

— Много на своем веку повидав, вы всегда воспринимали окружающую действительность естественно и обезоруживающе-искренне. Сегодня вас что-то еще потрясает, есть какие-то вещи, заставляющие содрогнуться или расплакаться?

— Сегодня потряс высокий — выше меня! — чубатый такой парень... Во время встречи с будущими русскими филологами (они почему-то учатся в помещении геологического техникума) мы говорили о том, кто лучший на свете писатель, и эти ребята сказали, что первым считают Маркеса. Правда, я не нашел среди студентов больших знатоков его творчества, и это, в общем-то, не удивительно: к сожалению, сегодняшняя молодежь меньше читает.

Когда мы уже попрощались и я направлялся к выходу, меня вдруг нагнал рослый красивый хлопец — еще в аудитории я обратил на него внимание. «Евгений Александрович, — шепнул, — я не хотел об этом при всех спрашивать.

«Мне говорят: «Ты смелый человек». Неправда. Никогда я не был смелым. Считал я просто недостойным делом Унизиться до трусости коллег». Выступление с трибуны I cъезда народных депутатов СССР. Москва, 1989 год

Помните, в конце романа у Маркеса есть какое-то ощущение опасности, осознание того, что, может, скоро нашей планеты не будет и нам осталось лишь сто лет одиночества? Маркес — он все-таки гений, а пророчества гениев сбываются. Иногда я задумываюсь об этом, и мне становится страшно».

— Как же вы его успокоили?

— «Представьте, — сказал, — что к вам пришел друг, которому вы верите, и вдруг начал говорить нечто такое, что у вас отнимает надежду на будущее (и у него, естественно, тоже). Как бы вы поступили?». — «Я постарался бы сделать все, чтобы он эту надежду не потерял». — «Почему же вы думаете, что не можете в этом помочь Маркесу? Вы должны опровергнуть его пессимизм, и это будет выражением вашей любви к нему — к человеку, который такую мысль высказал». Мой собеседник ожил: «Евгений Александрович, я вас понял».

— Скажите, Евгений Александрович, а ваши дети вас радуют? Чем они вообще занимаются?

— Женя — он выше меня на голову — окончил американскую школу (я ездил к нему на graduation — то есть на выпуск) и сейчас поступил в университет Талсы. Играет на трубе в джаз-бенде и очень успешно (я этого никак не ожидал, но так случилось) пишет музыку, иногда стихи, но крайне редко и, разумеется, еще не профессиональные. Может, со временем потребность высказаться у него и вовсе иссякнет, но это нормально. По-моему, люди должны сочинять стихи — не случайно искусство стихосложения преподавалось раньше в гимназиях и лицеях всем, даже будущим полководцам. Митя — ему уже 18 — занимается больше компьютерами. (С легкой грустинкой). Сыновья выросли...

— Это американские дети?

— Как сказать... Американские привычки у них есть — как же без них, но по характеру — нет, скорее, они русские.

— Знаменитое стихотворение о возрасте вы снова чуть изменили? Если да, как оно сейчас звучит?

— Изначально у меня было так:

Жизнь, ты бьешь меня под вздох,
А не уложить.
До 73-х
собираюсь жить.

Потом я переделал — до 83-х, до 93-х, а сейчас читаю четвертый вариант:

Жизнь, ты бьешь меня под вздох,
а не уложить.
Я до ста (для рифмы — трех)
собираюсь жить.

Пока мое выклянчивание у Господа Бога лет дошло до отметки 103.

«ПО ОТНОШЕНЬЮ К ЖЕНАМ — НЕГОДЯЙ. ПО СТИЛЮ ОДЕВАТЬСЯ — ПОПУГАЙ»

— В отличие от многих закостеневших классиков, которые когда-то давно что-то создали и с тех пор почивают на лаврах, вы по-прежнему пишете, причем одно стихотворение лучше другого, поэтому напоследок я не могу не попросить вас почитать какие-то новые стихи...

— Мне кажется, нам сейчас необходима не политическая поэзия, а та, которая выше политики, — сострадающая и неравнодушная. Я вот все время жду, когда же появятся в Украине ребята, напоминающие молодых Драча и Коротича, когда в России заявят о себе поэты, похожие на молодую плеяду 60-х, куда входили Булат, Белла, Андрей, Роберт, Володя...

По-моему, сейчас это просто необходимо, а то как-то один лингвист показал мне компьютерный анализ нынешних политических речей, так вот, слово «совесть» в них почти не употребляется. Раньше совесть общества олицетворяли собой писатели и поэты, а теперь эту миссию взяли на себя журналисты, и я написал об этом стихотворение «Свинцовый гонорар», посвятив его памяти погибших твоих русских коллег.

Итак, Дмитрий Холодов (годы жизни 1967-1994). Взорван устройством, подложенным ему в пакете якобы с материалом о коррупции высших армейских чинов. Священник, философ и писатель Александр Мень (годы жизни 1935-1990). Убит по-первобытному — топором! — на подмосковной станции. Рисковый, отчаянно-смелый издатель еженедельника «Совершенно секретно» Артем Боровик (годы жизни 1960-2000). Погиб в организованном крушении самолета. Бесстрашный борец с мафией Юра Щекочихин (родился в 1950 году, отравлен в 2003-м). Анна Политковская, родившаяся в 1958 году... Она писала пронзительные, очень правдивые статьи о Чечне. В 2006 году ее застрелили в ее же подъезде... (Читает).

Сейчас поэтов дух
не очень-то неистов
и, честно говоря,
порою так убог.
Но жив гражданский гнев —
приемыш журналистов,
он от любимцев муз
презрительно убег.

Евгений Евтушенко — Дмитрию Гордону: «Я верю, что человечество все-таки сумеет найти какую-то формулу существования. Нельзя жить, не зная, куда мы идем» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

Мы видим на Руси
чистейшее сиянье
вокруг совсем других
безлавренных голов.
О Диме говорю, о Юре и об Ане,
cвинец и яд —
цена опасных слов.
Жертв отпевает высь
прощально, журавлино.
Есть в мире Бабий Яр.
Есть Журналистский Яр.
Как щедро выдают
за смелость журнализма
свинцовый гонорар,
свинцовый гонорар.
А сколькие еще
пока незнамениты.
Их перья из трясин
в провинции торчат.
Неужто будут все,
кто не молчат, — убиты?
А выживут лишь те,
кто льстят или молчат?
Нет в мире стран плохих,
но нет и безбандитных.
Где Боровик Артем?
Где проповедник Мень?
Я — каюсь — не люблю
поэтов безобидных,
способных лишь скулить,
а зарычать им лень.
Как пахнет смерть?
Как страх свободы слова —
предвыстрельно,
предъядно,
предсвинцово.
Но вдруг встает на все,
что пахнет подлецово,
девчушка-репортер
из града Одинцова —
лишь с одиноким перышком в руках,
да с ямочками на щеках.

Неужто суждено увидеть маме,
что эти ямочки в могильной яме
и авторучка — райгазеты дар.
У мамы сил не будет,
чтобы плакать.
Будь проклят навсегда,
за правду ставший платой
свинцовый гонорар,
свинцовый гонорар.

— Браво, Евгений Александрович, браво!

— Ты, может, будешь смеяться, но буквально вчера я написал не просто стихотворение, а... Короче, называется оно «Как бы самоэпитафия». Вот послушай. (Читает).

Чтец-декламатор. Бабник. Пустобрех.
Что ни строка — то фальшь, подлог, подвох.
Чтоб сделать наш народ к нему добрей,
он в «Бабьем Яре» скрыл, что он еврей.
Его стишки, им запросто руля,
начальство диктовало из Кремля.
Чтоб имидж свой на Западе спасти,
он танки в Праге сбить хотел с пути.
Он Бродскому отмстил хитро, с умом —
его из ссылки вызволив письмом.
Прикинувшийся смелым скользкий трус,
он с Горбачевым развалил Союз.
Он от чеченцев принял в дар кинжал
в брильянтах! И в Америку сбежал.
По отношенью к женам — негодяй.
По стилю одеваться — попугай.
Он бомбы поставлял для Че Гевары
и прочие подпольные товары.
Он, КГБ секретный генерал,
на спецзаданьи.
Он не умирал.

Ну а чтобы все-таки на жизнеутверждающей ноте закончить... Наше интервью наверняка ведь выйдет в одной из твоих новых книг, поэтому, как бы предваряя это событие, я написал:

В хранилище бездонном
сюжетов, новостей
стоят Толстой с Гордоном
на полочке моей...

Видишь, какой хороший получился финал?!

P.S. За содействие в подготовке материала, тепло и внимание благодарим киевский ресторан «Централь».