Ровно 25 лет назад преуспевающий музыкант Михаил Шуфутинский покинул Советский Союз. Купив билеты в один конец, он отбыл вместе с семьей по проторенному тысячами эмигрантов третьей волны маршруту Москва - Вена - Рим - Нью-Йорк. В стране, которая жила, отгородившись от остального мира железным занавесом, охочих к перемене мест власти предавали анафеме, вымарывали из титров. Пытались и из нашей памяти вычеркнуть, но, судя по тому, с каким триумфом встречали Шуфутинского на родине десятилетие спустя, тщетно...

У него бесполезно спрашивать, где лучше - здесь или там. "Все, - отшутится он, - зависит от того, где задан вопрос". Михаил Захарович научился вести с женой семейную бухгалтерию, приобрел коммерческий опыт и гражданство США, но стопроцентным американцем так и не стал. В эмиграции он долго искал себя, играл в ресторанах "во всех тональностях для всех национальностей", однако, услышав слова сочувствия, немедленно принимал боевую стойку: "Зато теперь моих детей никто не попрекнет тем, что они евреи". Что ж, это немало значило, особенно для музыканта, которому в бытность художественным руководителем суперпопулярного ВИА "Лейся, песня!" дорога на телевидение была закрыта лишь из-за ярко выраженной семитской внешности (доморощенные остряки даже прозвали его ансамбль "Взвейся, пейса!").

Сегодня 58-летнего Шуфутинского по праву считают гуру русского шансона - за годы, минувшие после возвращения, ему удалось подсадить на этот сентиментальный жанр большую часть населения СНГ. Вот уж кому не страшна конкуренция со стороны заполонивших эстраду сладеньких мальчиков!

Что интересно, сам он почти всерьез уверяет, что настоящий мужик должен быть груб, волосат и кривоног. Его успеху у публики не могли помешать ни нападки критики, ни 64-й размер одежды, ни даже инвалидная коляска, в которой однажды довелось выступать в московском зале "Россия". Зрители просто знают: в его песнях то, что пережито и выстрадано, о чем можно спеть: "Наша жизнь - это соло, бесконечное соло, и не сыграть нам его без фальши".

Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

"В восьмом классе я остался на второй год"

— В середине 80-х песни в вашем исполнении звучали из окон студенческих общежитий и такси, их пели во всех ресторанах, а вот в лицо вас никто не знал. Только в 90-м году вы впервые после того, как покинули СССР, приехали сюда с концертами, и начали с Киева...

— У меня от твоих слов прямо мурашки по коже пошли...

— Когда вы вышли в переполненный зал киевского Дворца спорта и запели: "Кияны, встречайте, я наконец-то к вам приехал", зрители встали...

— Это было 25 июля 1990-го.

— Дату вы помните до сих пор?

— Конечно! До того дня я даже не мечтал, что попаду обратно в Союз, который в то время еще не распался, был единой страной.

— Мне тогда улыбнулась удача: именно я взял у вас первое после триумфального возвращения интервью. Помню, вы были очень взволнованны — ну еще бы: вернуться на белом коне спустя годы разлуки...

— 10 лет, даже больше, по-моему, я здесь не был, но дело даже не во временном промежутке, а в том, что за эти годы изменились сознание, психология, мышление, логика, восприятие жизни... Это была во многом другая страна, хотя, если оценивать с нынешних позиций, она еще оставалась прежней...

— Вы знали, что тут ваши песни невероятно популярны?

— Догадывался. Разумеется, я не ставил перед собой такой цели, к этому не стремился. Работал в русских ресторанах, играл, пел, записывал кассеты и диски. Необходимые для этого деньги казались тогда баснословными, но никто меня не спонсировал, не продюсировал — все делал сам, после чего каким-то образом продавал, чтобы, как говорят, отбиться в расходах... В то время в тамошней публике сильна была ностальгия, и так получилось, что я нашел нишу, которую удалось занять. Правда, я даже представить не мог, во что это выльется.

— Вы очень сентиментальный человек — это связано с тем, что в пять лет потеряли мать и воспитывались у бабушек?

— На самом деле я достаточно жесткий, поскольку рос без родителей. Нет, папа всегда был со мной, в одной, так сказать, жизни, и мы шли по ней рядом, но у него все же была другая семья...

— ...и вас там не привечали?

— Да просто была другая семья — и все! Моя бабушка, папина мама, не очень дружила с его супругой, и мы жили отдельно. Лет в восемь-девять я с ней поселился, поэтому был такой бабушкин сын. Обычно бабушки внуков балуют, однако моя воспитывала меня достаточно строго. Она не говорила: "Встань в угол" или "Поставлю тебя на горох", тем более что я уже был большой, но развивала во мне какие-то моральные принципы. Живя с родителями, я бы, возможно, такой закалки не получил.

Парадокс: казалось бы, ребенку необходимо расти в теплой семейной атмосфере, но мне, думаю, это бы в будущем не помогло. То же, что я был один, сильно на мне отразилось и сформировало самостоятельным человеком.

— Вы наверняка помните лозунги, которые советская пропаганда активно внедряла в 50-е годы: "Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст", "Джаз — музыка толстых"...

— ..."Разогнем саксофоны!", да?

— Тем не менее именно джаз стал вашей первой любовью, хотя как музыкант вы состоялись после того, как услышали "Битлз". Эта группа оказала мощнейшее влияние на всех, кто был тогда молодым...

— ...и все-таки в моей жизни джаз появился гораздо раньше. Некоторое время все мы: я с бабушкой, мой отец со своей супругой и их сын, то есть мой брат, — обитали в одной двухкомнатной квартире. В те годы это была роскошь, а еще у нас был приемник, и я слушал "Голос Америки".

— Кто же вас надоумил?

— Не помню, но, видимо, узнал от ребят... Я уже играл на разных музыкальных инструментах, интересовался джазом, а информации о нем не было никакой. Это было настолько недоступно, настолько, так сказать, без вариантов...

— Запретный плод?

— Ну да. В 11 вечера я тихонечко, чтобы никому не мешать, включал радиоприемник. "This is "Voice of Amerika". Jazz hour Willis Cameron" — так звали человека, который вел эту передачу на всю Восточную Европу. Где-то далеко заливался саксофон, играл Джон Колтрейн... Все спали, а я слушал: для меня этот час был высшим блаженством!

Со временем я начал играть в эстрадных оркестрах. Поначалу это была чистой воды самодеятельность при клубе какой-нибудь фабрики или завода. Для отмазки брали несколько человек, работавших на этом предприятии: давали им инструменты, учили играть, а остальных набирали со стороны. Руководил нашим оркестром очень хороший музыкант из Большого театра, знающий и любящий джаз... Не тот негритянский, идущий, скажем так, от корней, а более привычный нашему уху...

— Типа утесовского?

— Да, он знал Утесова, Лундстрема, а мы уже как молодые люди шли дальше. Сперва я играл на аккордеоне, потом мне доверили фортепиано, а затем у меня появился свой оркестр, и мы открыли в Москве первое джазовое кафе, которое называлось "Элита". Чуть погодя появилась "Синяя птица"...

— Вы были предприимчивым человеком?

— Ну нет, на этом мы не зарабатывали — просто самореализовывались, хотя вскоре пошли уже и заработки, заказы... Играли тогда диксиленд: туба, кларнет, труба, барабаны... Допустим, на 7-е ноября или на 1 Мая где-то нужно провести вечер танцев — нас приглашали. Я еще в школе учился, в седьмом-восьмом классе.

— Представляю, как вас любили девочки...

— Девочки — это позже, а в то время у нас была одна фанатичная страсть — музыка. Мы поскорее старались отбыть дежурную программу, чтобы перейти к джазовым произведениям: за такое выступление платили по десятке — это были приличные деньги! Потом уже меня приняли в музыкальную школу, а вот из общеобразовательной выгнали, точнее, остался в восьмом классе на второй год.

"Мне дали понять, что исчезнуть из Москвы в моих интересах, и я отправился в... Магадан"

— Ничего себе!

— Да — из-за того, что постоянно пропускал занятия, учился плохо. В результате экзамены за неполную среднюю школу (так это, кажется, называлось) не сдал, потому что не знал ни геометрии, ни алгебры — вообще ничего.

Его любят девушки, бабушки, зубные техники, бандиты и даже собаки

Правда, поскольку я был музыкантом, да еще с оркестром, в вечернюю школу меня взяли, причем ходил я туда от силы раз в месяц. Мне это позволялось за то, что мы играли для них на всех вечерах. Успешно отучившись там пару лет, я поступил в музыкальное училище, и вот тут появились "Битлз" — парни из Ливерпуля, которые перевернули в нашем сознании все. Джаз я любил по-прежнему, но анализировал, сравнивал... Видел у них даже джазовые элементы, потому что английская музыка с американской, в силу того что одноязычные, все же близки. У "Битлз" я услышал мелодию — не негритянскую, а именно европейскую.

Кто-то был безумно популярным, узнаваемым, знаменитым, а вот они — всеми любимыми. Играли эти ребята не очень-то и хорошо — у них не было какого-то суперпрофессионализма, пели вполне симпатично, но все же не лучше всех... Зато после их концерта любой мальчишка говорил: "Классные пацаны, я тоже могу так!" — и, разучив какие-то аккорды, приходил в подворотню с гитарой и пел эти песни. Вот залог их успеха: как ни странно, великими их сделало то, что они дошли до сердец каждого слушателя.

— Однажды вы мимоходом сказали мне, что в вашей жизни был Магадан. Простите за бестактный, быть может, вопрос: вы там сидели?

— Нет, хотя в то время сесть было несложно — случиться это могло с каждым.

— Попробуй не сядь!

— Вот именно, была такая поговорка. Меня Бог миловал, хотя случались в моей жизни некоторые потрясения... Поскольку играли мы джаз, я общался в Москве с достаточно прогрессивной публикой — со студентами, с людьми диссидентских наклонностей... Мы были молчаливой оппозицией тому, что вокруг нас происходило. Почему молчаливой? Вслух не протестовали, но лично мне претило, что ложь и лицемерие возвели в ранг принципов нашей жизни.

— И что, комсомол не мог вас переубедить?

— В его рядах я никогда не был!

— Ну и фрукт: второгодник, не комсомолец...

— В конечном итоге мне дали понять, что исчезнуть из Москвы в моих интересах.

— А почему вы отправились в Магадан? Романтика?

— Нет, просто до этого я проехал с гастролями весь Север и Дальний Восток. Была, если помнишь, джазовая певица Лола Хомянц — эдакая армянская Элла Фицджеральд: крупная женщина, потрясающе пела, со свингом... Мы, несколько музыкантов, сделали с ней программу и гастролировали месяца три или четыре. В Магадане я встретил ребят — москвичей, харьковчан, которые играли там в кабаках и приходили к нам на концерты. Они посоветовали: "Переезжай сюда к нам — в ресторане "Северный" освобождается место".

Ну что? "Уж лучше, — подумал я, — жить на свободе в Магадане, чем сесть в Москве!"... Тогда — в порядке подготовки к визиту в СССР Никсона — начались чистки в вузах и более прогрессивных студентов из города выгоняли: мол, куда хотите, туда и едьте! Они подписывали бумаги, что в течение двух месяцев не вернутся, а я мог по глупости выйти куда-нибудь на демонстрацию, не понимая, что это совершенно ничего не даст... Вот тут-то и подвернулся Магадан...

— ...дальше которого не пошлют...

— Жизнь там была тяжелая, холодная, непривычная, но одновременно какая-то вольная. Подкупало что-то буйное, неукротимое, не подчинявшееся власти, чего ни в Москве, ни в Ленинграде не ощущалось. С сезона промывки приходили старатели с их сумасшедшими загулами, в порт возвращались плавбазы... Рыбаки сходили на берег, шатаясь, поскольку за полгода путины отвыкли от суши, подзывали такси. Каждый брал минимум две-три машины: в первую садился сам, во вторую клал шляпу, в третью швырял пальто, в четвертую усаживал пятерых друзей...

— ...а в пятую грузил деньги?

— (Смеется). Сигналя, эта кавалькада ехала по городу прямиком в "Северный", там их встречали, но это уже совершенно другая история.

"Носить нож было нельзя: мы крепили к пальто петельку и вставляли в нее молоток"

— Наверняка в Магадане оседали многие бывшие зеки. В местах, где, во-первых, кругом лагеря, а во-вторых, моют золото, уголовников обычно хватает...

С Мариной Хлебниковой на охоте

— Бандиты, конечно, там были...

— И вам приходилось наблюдать в ресторане всякие сцены?

— В некоторых потасовках я даже участвовал, но вообще-то, с жлобским, дешевым хулиганством там бороться умели. Были люди, которых нельзя было перебить, остановить... Они действительно имели авторитет, их побаивались, и всякая шпана в "Северный" не ходила, хотя жизнь в городе была небезопасна.

Из ресторана домой, например, я возвращался через парк — в обход идти очень долго, а транспорт уже не ходил. Ночью на безлюдных аллеях было страшновато, искателей приключений хватало. Носить нож было нельзя — за это могли посадить, поэтому мы крепили к пальто резиновую петельку, вставляли в нее молоток...

— ...типа вдруг надо будет гвозди где-то забить...

— Инструмент повесил — и спокойненько идешь. Видишь, что кто-то приближается и пахнет жареным — выхватываешь... Мне не пришлось этим воспользоваться, но молоток (улыбается) грел.

— Когда я еще был школьником, на каждой дискотеке обязательно звучали добрынинские хиты: "Где же ты была?", "Качается вагон", "Прощай, от всех вокзалов поезда..." — их исполнял вокально-инструментальный ансамбль "Лейся, песня!", которым руководили вы. Этот ВИА (так тогда называли группы) стал в вашей жизни вехой — вы чувствовали себя тогда знаменитым?

— В то время в душе у нас горел огонь музыки. Очень сильна была потребность в самовыражении, самореализации, творчестве, а поскольку я знал джаз, инструменталку, "Битлз", чуть-чуть рок, разбирался в классике, имел дирижерско-хоровое образование...

— ...на минуточку!..

— ...чувствовал себя в этом как рыба в воде и, конечно, стремился создавать. Что касается популярности — да, ее невозможно было не ощущать, но мы не представляли, как этим воспользоваться. Нас ведь не знали в лицо, потому что на телевидение ансамбль "Лейся, песня!" пустили один-единственный раз, на 23 февраля, и то потому, что мы спели с Анной Герман. Нас Слава Добрынин свел: "Давайте, — предложил, — "Белую черемуху" запишем"... Вообще, показывать нас запрещалось, потому что у меня была борода, мы как-то не по-советски выглядели.

— А что, разве трудно было бороду сбрить? Или вы из принципа ее носили?

— Ну, если Карлу Марксу, Фридриху Энгельсу и Владимиру Ильичу Ленину — трем основоположникам! — было можно, то почему же нельзя мне?

— Почти как в анекдоте: бороду, допустим, я сбрею, но куда же умище деть?..

— Что такое популярность, мы не знали, но издержки ее чувствовали. Появилась масса критических статей, где нас ругали, вспыхивали скандалы, газеты публиковали письма поклонниц: "Хочу ребенка от "Лейся, песня!", нам устраивали показательные комсомольские разгромы... Вместе с тем я никогда не забуду, например, концерт на стадионе в Одессе. Тогда только вышла песня "Прощай, от всех вокзалов поезда...", и вся страна всколыхнулась — я не преувеличиваю. Помню, стоим мы на сцене, перед нами многотысячная толпа, а посредине заслон милиции. Зрительские волны бьют в него, — уф, уф! — как молот, и кажется: вот-вот под этими ударами образуется брешь, в которую хлынет лава или раскаленный металл. Люди зажигали газеты и стояли с этими импровизированными факелами, а мы чувствовали себя на вершине.

— Тот, кто это испытал, говорят, славой уже навсегда отравлен...

— Замечу: успех был заслуженным, мы сделали нечто, и это заставило людей нас полюбить. Получился эдакий "Битлз" по-русски! Даже не знаю, кого из нынешних музыкантов можно с нами сравнить... Ну кто сегодня собирает сумасшедшие стадионы?

— Очевидно, Земфира...

— Да, несколько лет назад собирала... В то время мы были почти андеграунд — нас запрещали, почти не крутили по радио...

— Но почему? Неужели опять-таки из-за бороды?

— Ну как почему? Мы комсомольские песни не пели.

— А что вам мешало их разучить?

— Да мы не хотели, нам это не нравилось. Вдобавок наши хиты звучали слишком по-западному — мы так их записывали. Добрынин старался этот "акцент" смягчить, но аранжировки делал я и выдавливал из них все по максимуму. Поэтому-то наш так называемый ВИА выходил не в костюмчиках и при галстуках — в довольно вызывающем виде... У нас были три сумасшедших дудки, труба, тромбон, саксофон, два гитариста, два барабанщика — полный состав, и мы выдавали такое "Чикаго", такие "Кровь, пот и слезы", что к концу вступления — а оно длилось минут восемь — люди были просто готовы.

— Так вы были социально опасной группой!

— Ну да, хотя ничего не взрывали.

— И все-таки непонятно. Вы были в фаворе, на гребне, можно сказать, популярности, шли неплохие деньги, и вдруг все бросили и уехали, пусть даже в Соединенные Штаты. На это нужна веская причина...

— Она есть. Да, деньги мы зарабатывали хорошие, но за них в любой момент можно было сесть, потому что по закону нам полагались копейки. Так, записав пластинку, которая продалась пятимиллионным тиражом, мы получили за это по 70 рублей и половину концертов делали левых, с какими-то комсомольскими фондами...

— Тогда все так поступали...

— ...но это было опасно. Если бы где-то мы прокололись, с нас бы начали и мигом к ногтю прижали. Это первое. Второе: как вам нравится первое?

Ну не хотел я больше так жить, устал прятаться, что-то скрывать. Надоело, что проверяющие всех мастей постоянно вмешиваются в мою жизнь, заглядывают: а какого цвета у меня носки?

"Когда я подал документы на выезд, отец перестал со мной разговаривать"

— Вот оно — тлетворное влияние "Голоса Америки". Да вы, батенька, стали антисоветчиком!

— Практически да, а добил меня конкурс в Сочи на лучшее исполнение советской песни, куда мы поехали без разрешения руководства Тульской филармонии, к которой были приписаны (при той системе музыканты должны были где-то числиться). Вместо гастролей в Кемерово, где нас ждал директор местной филармонии Юровский, рванули на юг, но нас обогнала телеграмма о том, что мы сорвали гастрольный график.

Сразу возникли проблемы: нас — а мы с семьями прибыли — поселили не в гостинице, а в какой-то школе-интернате, откуда дети разъехались на каникулы. К конкурсу все же допустили, но после первого тура член жюри Пахмутова встала и сказала: "Безобразие, они сорвали гастроли!"... В общем, нас уже хотели снять, но Кобзон, который был председателем жюри, хлопнул кулаком по столу: "Не понимаю, в чем дело? У нас что, — возмутился, — конкурс на лучшее исполнение песен или конкурс на ансамбль, который лучше ведет себя в гастрольном графике? Они будут выступать столько, сколько заслужат!". Благодаря ему мы остались, дошли до третьего тура и в конце концов заняли первое место. Нам даже вручили первую премию — три с половиной тысячи рублей, правда, деньги мы сразу отдали: сказали, что на банкет. Мы победили, не спев ни одной комсомольской песни (представляешь, что это для нас значило?), но атмосфера, когда везде соглядатаи, просто меня убивала, я терпел, скрежеща зубами...

В Москву мы приехали на коне — лауреатами! Пришли в Росконцерт и узнали, что на полгода нас... вообще сняли с гастролей. Меня вызвал Макаров — был такой начальник Управления музыкальных учреждений, натуральный кагэбист. "Вы сделали то, — кричал, — вы это!.. Я вас растопчу!"... Он был в теплых отношениях с Юровским (что-то они там друг другу платили) и старался за него поквитаться...

Снова помог Кобзон: иногда брал нас с собой, и мы работали по отделению. Затем с Аллой немножко поездили, но терпение мое уже иссякло, нервы были на пределе, я уже ничего не хотел.

Пойми, я не просил, чтобы меня на руках носили: ты, дескать, герой, живая легенда, первую премию завоевал, но твои песни слушает вся страна, тебя знает каждый школьник, и при этом тебя всеми средствами уничтожают. Я принес на радио "Юность" какую-то песню, а музыкальный редактор Леня Азаров, который очень был к нам расположен, взял у меня эту запись, показал грустно на дверь и руками развел. Я оглянулся — на двери было написано красными буквами: "Лейся, песня!" в эфир не давать!". Это стало последней каплей!

В тот же день я позвонил в Америку своему приятелю по Магадану, который уже эмигрировал, и открытым текстом сказал: "Хочу получить вызов и уехать".

— Какой на дворе год был?

— 78-й. После этого я оставил "Лейся, песня!" и ушел в подполье. Это была вынужденная мера — я не хотел разрушать то, что создавал...

— ...и, очевидно, подводить ребят...

— Конечно. Стал помогать Добрынину: делал аранжировки, ездил с ним по стране, писал инструментальную музыку для фирмы "Мелодия", чтобы под нее пели другие, и ждал. Ждать пришлось почти два года. Вернее, нет, вызов пришел сразу, мы подали документы на выезд, и после этого повисло молчание. Звонить в ОВИР было бесполезно, прийти туда и стоять в очереди — только дразнить власти. Ну загребут тебя, наденут наручники... Нужно было ждать и все.

Как вспомню.... Отец со мной не разговаривал, мы перестали общаться с его семьей, лишь несколько друзей осталось. Мы проели все деньги, заложили кооперативную квартиру... Я-то привык жить достаточно широко — такси-шмакси, рестораны... Жизненное пространство становилось все уже, теснее, и тут появился Яак Йоала (в свое время "Лейся, песня!" ему аккомпанировал), еще несколько музыкантов.

Я пришел к Михайловскому — руководителю знаменитого классического хора и одновременно директору Тульской филармонии, который меня хорошо знал. "Совсем обнищал, — говорю. — Скоро голодать будем, а у меня двое маленьких детей". Он предложил: "Знаешь, давай возьмем "Лейся, песня!", "Красные маки", Яака Йоалу... Я дам вам гастрольное удостоверение — сделайте какой-нибудь тур, только я ничего об этом не знаю". Он же был членом партии...

Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

Короче, поехали мы по Союзу: выступали во Дворцах спорта, делали сборы. В каком-то городе нас сняли, потому что получили депешу, — мы уехали в другой. И вот, как сейчас помню, в Ташкент мне звонит жена: "Ты знаешь, пришла повестка, нужно явиться в ОВИР". Мне выезжать из Москвы было нельзя — правило гласило: подал документы — сиди в городе.

Я позвонил в ОВИР какой-то Зотовой (до сих пор ее фамилию не забыл). "Так и так, — говорю, — я в Подмосковье сейчас, а жена сказала, что пришла повестка: нужно явиться. В чем дело?". — "Да вот, — отвечает, — думаем: отпустить вас или нет"... Я понял (волнуясь): они все уже решили, и если мне об этом сказали, значит, нас отпустили.

Первым же самолетом я улетел в Москву, 9 февраля получил документы на выезд, а уже 19 февраля мы должны были покинуть страну или продлевать визы, чтобы чуть-чуть задержаться и отправить багаж. Конечно, у нас были какие-то вещи, оставались мебель, книги... Мы отдали их друзьям — улетели с двумя детьми и двумя чемоданами. Как тогда думали, навсегда...

"На Брайтоне дядя Боря Сичкин сказал мне: "Поздравляю, вы попали в полное говно!"

— Интересно, а что вы чувствовали, покидая Союз? Переполняло счастье от того, что, наконец, вырвались на свободу, или была тоска — все-таки вся жизнь прошла в этой стране?

— Ну почему вся? Мне было 32 года, за которые я многое успел: получил образование, стал в своем деле специалистом, нахлебался — а это тоже школа. У меня были любимая жена, два маленьких сына и впереди — новая жизнь.

— Вы понимали, что больше сюда не вернетесь?

— Я знал: это невозможно — и точно так же отдавал себе отчет в том, что музыкантом, очевидно, не буду... С другой стороны, если кто-то может работать в такси или водить грузовик, значит, и я смогу. Я совершенно не переживал и внутренне настроился: чем бы не пришлось заниматься, обязательно сделаю это на совесть и добьюсь того, чего должен добиться.

— Ну хорошо: вот вы в США. Наверняка, слушая забугорные радиостанции, тот же "Голос Америки", вы представляли себе шик, блеск, красоту и были уверены, что там все на голову выше...

— Приятель Вадик — тот, кому я звонил насчет вызова, — потом присылал мне письма. "Брайтон, — писал он, — ломовое место, одесситы открыли здесь ресторан "Садко", они гуляют, все так гудит!..".

— Вы думали, это Лас-Вегас?

— По крайней мере, Калининский проспект. Воображение рисовало красивые высотные дома, поэтому, увидев Брайтон воочию, я был в шоке. Там действительно все гудело — днем и ночью громыхал сабвей, — правда, меня это не раздражало. Первый год в Америке был, наверное, самым счастливым. Поначалу 20 дней мы жили у моего приятеля, потом переехали на съемную квартиру, как-то учились языку, как-то жили. Денег не было...

В первый же вечер — это была пятница, — я пришел в русский ресторан, и Вадик пригласил меня как коллегу к себе на работу. Сидя лицом к сцене, я вдруг услышал: "Миша, тебя зовут". Смотрю, столько знакомых вокруг: Нина Бродская, Толик Днепров — в свое время я их провожал. Они не знали, что я приехал, Днепров отмечал день рождения (по-моему, 30-летие), поэтому все собрались. Был там и дядя Боря Сичкин. "О, поздравляю! — сказал. — Вы попали в полное... дерьмо".

— Наверняка он сказал: "Говно!"...

— Точно, и пожал мне руку. И все равно меня это ничуть не смутило. Потряс, как сказал когда-то в своей первой книге Лимонов: "Нью-Йорк позолоченный, пахнущий мочой". Я входил в сабвей, весь сверкающий огнями и пропахший мочой, и кого только там не было! 45 минут ехал из Бруклина до 4-й стрит, потом пересаживался, добирался на 42-ю и получал удовольствие от этой жизни...

— Вы ощутили свободу?

— Да, плюс увидел другую страну. Я ловил на себе заинтересованные взгляды людей, если они хотели поговорить, или безразличные — если им было не до меня, но не было взгляда, который проникал тебе внутрь и заставлял все там переворачиваться. Никто не спросил: "У тебя есть деньги? Откуда? Где ты их взял?", никто не сказал: "Это делай, а вот этого тебе нельзя". Я был в полном порядке до тех пор, пока не появились материальные сложности, но это как в любой стране.

— Думаю, вам повезло, что смогли реализоваться именно как вокалист, ведь музыканты в то время петь считали ниже своего достоинства...

— Удивительно, но когда появились первые мысли об эмиграции, мне снилось, что я... пою... Не то чтобы петь музыканту было, как говорят, западло, но мы — все это происходило гораздо раньше — играли джаз, и когда вокалисты распевались: ми-ми-ми-ми! — над ними посмеивались, издевались. Допустим, Миша Котляр пел: "Небо, небо, небо!" — аккомпанируя ему, мы такое заворачивали, что не знаю, как он, бедный, не выбивался из доли и не забывал слова. Мы просто кайфовали от этого и смотрели на певцов свысока, но это было до того, как в моей жизни появились "Битлз".

Когда я оказался в Америке, пение стало для меня единственной возможностью заработать, потому что просто музыка там мало кого волновала. В ресторанах от музыкантов ждали песен, которые в Советском Союзе невозможно было услышать в открытом эфире, там вообще каждый человек первым делом старался получить то, чего здесь был лишен, чего ему не хватало. Кто-то мечтал приобрести красивую мебель, автомобиль, еще что-то... Приезжая в Штаты, он сразу же это покупал, но меня материальные вещи мало в то время интересовали. Поэтому, наверное, и сложилось все по-другому.

"В гласность и перестройку мы ни на йоту не верили"

— Михаил Захарович, а как получилось, что спустя годы вы все-таки приехали на гастроли в Союз? Подул ветер перемен и вы поняли, что пора?

— Когда в середине 80-х в СССР развернулась перестройка, гласность и так далее...

"Для милых дам, для милых дам всегда я свеж не по годам и, если надо, жизнь отдам за милых дам"

— ...как говорили на Западе, глас-ност!..

— ...мы читали об этом в газетах, слушали по радио и потихоньку посмеивались. Тогда у меня был, извини за выражение, бизнес — вместе с партнером купил ресторан...

— Тот, который несколько раз горел?

— Нет, горели — и получали страховку! — чужие: мой сгорел хуже — финансово, я потерял кучу денег. (Зато у меня и моего оркестра — в нем играли потрясающие музыканты! — была постоянная работа)... Короче говоря, звонят однажды из "Лос-Анджелес Таймс": "Здравствуйте, мы хотим у вас взять интервью". Они пришли и начали расспрашивать, как я отношусь к гласности, перестройке. Я откровенно насмешничал, отвечал даже с сарказмом, потому что мы в это ни на йоту не верили.

Вскоре, однако, стали приезжать артисты: Кобзон, Винокур — люди, с которыми я в прежней жизни общался. Помню, Саша Лосев покойный из группы "Цветы" рассказывал мне: "Старик, у нас теперь такая свобода!". Потом стали звонить из Союза, настойчиво приглашать, купили пластинку, которую издали в Прибалтике, появились первые какие-то ростки... И все равно я не верил...

— Ехать было страшновато?

— Конечно, боялся. Во-первых, не знал, что меня там ожидает, а во-вторых, прекрасно помнил страну, из которой еле вырвался. Первым, в 89-м году, дорогу в СССР проторил Вилли Токарев...

— Вернулся целым и невредимым...

— ...и Леонард Лев, который его возил, мне позвонил: "Поехали на гастроли — Росконцерт беру на себя...". Я долго сопротивлялся, но он убедил: "К тебе приезжала Алла, там твои пластинки, кассеты, их издают и переписывают, все тебя знают, ты популярен". Что ж, я поддался...

— ...и снова, как когда-то, вас встретили ревущие толпы, прорывавшие милицейские кордоны. Все повторилось?

— Когда я вышел на сцену здесь, в Киеве, и увидел столпотворение, просто заболел — этот микроб, вирус моментально меня заразил. Я отработал у вас шесть дней по два-три концерта, и поверить в происходящее не решался — казалось, это какой-то сон. Я и подумать не мог, что сделал нечто значительное, доставил радость такому огромному количеству людей и что-то в их жизни значу, для меня это была высочайшая награда.

Я сделал огромный трехмесячный тур по стране — 75 концертов по стадионам и Дворцам спорта... Материально отработал с переменным успехом, потому что контракты были условные: что-то недоплатили, где-то недодали, какие-то деньги остались должны, но я понял: это мое. "Я хочу, — сказал себе, — я буду здесь жить!". Конечно, не думал, что это так быстро произойдет, — мозгами-то был еще эмигрант, а кто такой эмигрант, Дима? Это человек, который больше всего боится потерять работу. Это чувство — очень неприятное, особенно для такого самолюбивого, привыкшего к самостоятельности мужика, как я, — преследовало меня постоянно. У меня же была семья, маленькие дети... Сыновья хорошо учились — я давал им такую возможность, — но мне все время нужно было работать, работать, работать. Не дай Бог хозяин ресторана посмотрел косо, сразу кошки скребли: "Что произошло, он меня не уволит?".

Поэтому, вернувшись в Америку, я, который в Союзе был популярнее многих суперпопулярных артистов, сразу пошел в ресторан "Подмосковные вечера". Программа была накатанная: сначала русское шоу с неизменной "Калинкой-малинкой", на которое приходили 80 пенсионеров-американцев, а к 10-11 вечера съезжалась русская эмиграция, и до трех часов ночи мы пели им все, что заказывали. В общем, я вернулся в кабак...

— ...и сразу все встало на свои места?

— Да, я понял, что больше так не могу, и как только через пару месяцев мне позвонили: "Давайте сделаем еще один тур", не задумываясь ответил: "Да!". Предложили лишь половину денег, которые платили вначале, но я сказал: "Конечно, поеду". Мне пообещали: "Мы сделаем вам много концертов — по 40 в месяц", но это было привычно — в "Лейся, песня!" мы так и работали... Я ни секунды не сомневался, что это необходимо, что мне этого хочется, потому что был уже по-другому настроен, вдохнул другой воздух.

— Первой эмигрантской ласточкой стал Вилли Токарев, после вас в Союз приехали с концертами Люба Успенская, Миша Гулько, Днепров, Могилевский... У вас не возникало на почве соперничества и конкуренции острой неприязни?

— Нет, никогда. Ту же Любу я познакомил с людьми, которые впоследствии организовали ей гастроли... Она, между прочим, долго не решалась осесть в Москве. Я-то сразу понял: как только появится возможность, буду здесь постоянно, а она колебалась. Миша Гулько, кстати, до сих пор наведывается сюда изредка — он там как-то прирос, Могилевский тоже приехал гораздо позже. Ну кто еще? Толик Днепров вернулся году в 87-м или 88-м, задолго до того, как мы стали ездить. То ли ему на Брайтоне тяжело было, то ли по творческим причинам не хотелось там жить, но он просто эмигрировал в Советский Союз обратно...

"Сегодня российское правительство — главный участник бизнеса, но это не мое дело"

— Вас называют — совершенно, на мой взгляд, заслуженно — королем шансона, а шансон — это в том числе и лагерные, блатные, уголовные песни. Как вы думаете, почему бывшему советскому народу так эта тема близка?

— В ней есть что-то щемящее... Лишение свободы — это вообще боль, вот и Боб Дилан об этом поет (по крайней мере, пел), у Саймона и Гарфанкела некоторые тексты были достойные, хотя в первую очередь их произведения о любви... Люди, оказавшиеся в неволе, тоже умеют любить, и чувствуют они порой гораздо тоньше, чем те, кто на свободе. В Америке эта тема волновала практически всех, потому что там оказалось довольно большое количество бедолаг, пострадавших от советской власти. Говорю не о тех, кто воровал и был схвачен за руку, а о предприимчивых людях, которые совершали махинации, чтобы лучше жить, не быть частью серой массы, выделяться. За это их жестко наказывали... В тюрьме одни становились уголовниками, другие — писателями и поэтами, многие попали в эмиграцию...

С женой Маргаритой Михаил Захарович вместе 35 лет. "Рита сознает, что общение с разными людьми, в том числе с красивыми женщинами, — часть моей работы, и если не буду им нужен, то и ей без надобности"

— Когда с этими песнями вы вернулись в Союз, наверняка возле вас крутились личности, привыкшие жить по понятиям. Простой народ называл их бандитами, не любил и боялся. Думаю, что... Нет, я знаю: во-первых, они ваше творчество очень любили, а во-вторых, высшим кайфом считалось у них прийти на концерт, зайти за кулисы, побрататься, поговорить "за жизнь"...

— Дело в том, что я различаю людей не по социальному положению и роду занятий. Когда человек заходит в гримерку, не всегда можно сразу определить, кто он (когда я постригся наголо, кое-кто тоже уверял, что выгляжу по-бандитски). Вот когда посетитель открыл рот и два слова сказал, уже легче, поэтому я никогда никому не говорил: "Не пускать! Не хочу разговаривать! Не желаю!". Это первое.

Второе: миллионы людей в эти жернова попали... В смутное время они душили и унижали себе подобных, потому что иной возможности удержаться на плаву не видели. Увы, этим занималась вся страна: расплодился рэкет, появились спортсмены, которые терроризировали тех, кто слабее, но допустила это, открыла все шлюзы власть.

— Она сама в этом участвовала!

— И участвует до сих пор. Чему же удивляться? Эти люди никуда не исчезли, они среди нас и сегодня...

— ...просто оделись лучше...

— Они, как когда-то в Америке мафия, пытаются легализоваться, начать другую жизнь, и это похвально, здорово! Сегодня российское правительство — главный участник бизнеса, причем не всегда честного и прозрачного, но это не мое дело — я вне политики, потому что знаю: от меня совершенно ничего не зависит.

Я и не пытаюсь ничего менять, поскольку это формировалось веками. Сотни лет на Руси идет борьба, а временами война народа с властью, а власти — против народа. Это отдельная тема — много тут говорить можно, а когда я приехал, люди ко мне подходили совершенно разные. На лбу у человека не было написано, что он убил вчера пятерых, но он говорил: "С твоей песней я прожил самые тяжелые минуты своей жизни. Мне не важно, кто ее сочинил, где пел, — я ее люблю и выпью за тебя этот стакан. Спой на концерте "Амнистию", очень прошу".

Я видел здоровых, мощных мужиков — намного сильнее меня — которые, сидя в первом ряду, плакали в три ручья. Помню, когда я пел: "Проволока колючая в три ряда", вдруг зарыдала, закричала, забилась в истерике пожилая женщина — чья-то мама. Не знаю, что у нее произошло, но я сознавал: то, что я делаю, трогает сердца, смягчает их чрезмерную жесткость.

— Никто из этих людей не предлагал вам поделиться своими доходами?

— Нет. Я никогда не зависел ни от одной группировки, ничего ни у кого не просил и не обращался к кому-либо за помощью, даже если она была мне нужна. Вот и ко мне никто ни разу не пришел и не сказал: "Ну-ка давай поделимся!", поскольку, оказывается, я для них авторитет (не в смысле такого же рода деятельности).

...Я прожил длинную жизнь, и мне совершенно нечего стесняться и не за что краснеть. Я не совращал несовершеннолетних, не грабил, не убивал, не нарушал закон ни с позиции тех, кто живет по закону, ни с позиции тех, кто живет по понятиям, поэтому у них ко мне не может быть ничего, кроме уважения. Ничего плохого я им не сделал, я спел для них о маме, а для человека, который находится в заключении, это самое святое, самое светлое существо, любовь к ней ярче самой большой любви к женщине. Сам того не осознавая, я спел песни, которые прошли с ними через всю их жизнь, поэтому никогда не было и, надеюсь, уже не будет такого, чтобы кто-то сказал мне: "Знаешь, Мишаня, давай мы будем тебя крышевать, а ты нам отстегивай 40 процентов".

"Был момент, когда Розенбаум перестал здороваться"

- Львиную долю вашего начального, стартового репертуара составили песни Александра Розенбаума. Я знаю, что отношения у вас непростые: на протяжении многих лет вы то ссоритесь, то миритесь, то опять ссоритесь... Что происходит сейчас и в чем причина этого затяжного конфликта?

- (Пауза). Надеюсь, мой ответ будет приведен полностью, без купюр, а то ведь можно так сократить, что смысл в корне изменится...

Помню, у нас в музыкальном училище политэкономию и философию вела суровая преподавательница, настоящая кагэбэшница. Она часто цитировала лозунг, который висел на стене: "У коммунистов нет никаких интересов, кроме интересов партии. Ленин", и мы, чтобы ей досадить, "кроме интересов партии" закрасили. Осталось просто: "У коммунистов нет никаких интересов. Ленин".

- По-моему, вторая цитата точнее...

- Вопрос, на который я буду сейчас отвечать, сложный, тонкий... Собственно, тема уже давно исчерпана, потому что ни конфронтации, ни конфликта у нас не было. Как любая творческая личность, Александр Яковлевич человек ранимый, и когда песни, которые какой-то эмигрант Шуфутинский спел там, появились здесь, к этому можно было отнестись по-разному...

Для меня это был невероятный всплеск и надрыв - то, что перевернуло умы... Мы же тогда не представляли себе, что в этой стране могут быть такие песни - свободные и талантливые, и даже начали благодаря им понимать, что страна действительно меняется.

Что же касается львиной доли... По тем временам - да, но когда вышел мой первый альбом - он назывался "Побег", - Розенбаума мы еще не знали. Там были такие песни, как "На Колыме, где тундра и тайна кругом", "Таганка", которые в известной степени стали иконами. До сих пор многие под "Таганку" встают, хотя до меня ее спели Высоцкий и многие другие. Так просто случилось, что моя проникновенная боль проняла, зацепила...

С сыновьями Антоном и Дэвидом

Помню, во время первой поездки в Союз после концерта в Сочи меня пригласили еще выступить в ресторане и там прислали записку: "Пожалуйста, спой "Таганку". Я запел, и весь ресторан встал. Не знаю, что за люди там были, но такие мгновения остаются на всю жизнь.

Уже после выхода моего первого альбома к нам в эмиграцию попала кассета с песнями Розенбаума, исполненными под гитару, и я в них, естественно, влюбился, потому что они необычайно яркие, талантливые.

...Не было у нас конфликтов - больших и серьезных, не было никакой ругани, мы никогда не сказали друг другу грубого слова, хотя ему, наверное, было немножко обидно. Все-таки он жил в стране, где материальная сторона имела большое значение, но в Америке я издавал кассеты на свои деньги. Что-то продавал, половину раздавал - заработать на них было невозможно.

- Узнав, кто является автором исполненных вами потрясающих песен, вы сделали, помню, в только записанном альбоме наложение: "Спасибо, Саша Розенбаум...

-...далекий, незнакомый друг!". Я представлял его себе по фотографии, где он с гитарой сидел за столом, я не знал тогда, что сюда попаду, не думал, что когда-нибудь с ним встречусь...

- Его ваша фраза насчет "друга" настолько задела, что он заочно ответил: "Тамбовский волк тебе товарищ"...

- Меня это так удивило... Я не понимал здешней жизни, хотя, должен сказать, было ощущение, что люди тут гораздо более озлоблены, чем там. Впрочем, это естественно.

...Дима, я, наверное, последний раз в своей жизни уделяю этой теме такое внимание - она исчерпана, пережевана. Другим я просто на такого рода вопросы не отвечаю. Ну честно: завтра мы превратимcя в горстку пепла - какое сегодня имеет значение, кто кому что сказал? Я Розенбаума не обидел, никогда не произнес по отношению к нему неуважительного слова, очень ценю и уважаю его как творческую личность. Саша живет своей жизнью. Не знаю, кто он сейчас: член политсовета какой-то партии...

-...депутат Государственной Думы России!

- Ну дай Бог! Для нас это неожиданно, но он нашел себя в политике - и отлично! Значит, так надо. Он человек откровенный, импульсивный... Наверное, его злило то, что кто-то, под шумок возможного конфликта, издавал без его ведома пластинки с его песнями... Он почему-то решил, что это я, но я же не издатель. Потом Розенбаум с кем-то судился, но у нас никогда не было конфликта, наоборот...

- Вы же встречались, нормально общались...

-...пили, когда он пил и я пил, гуляли...

-...сфотографировались даже вместе на обложку диска...

-...и выпустили совместный диск. Да много чего у нас было, но пути сходились и расходились. Был какой-то период, когда он перестал здороваться. Помню, у Винокура на юбилейном концерте мы выступили каждый со своим номером и в конце концерта вышли на сцену. Получилось так, что он оказался рядом со мной, я посмотрел на него, а он почему-то... отвел глаза. То ли я его в тот момент бесил, то ли в жизни у него что-то происходило - мало ли что бывает.

Лично мне не за что на него обижаться. Я благодарен ему за его творчество, за энергию, которую он вселял в меня в эмиграции. Поэтому, когда его первые песни попали в Америку, я их спел: эта кассета выпорхнула, как из гнезда птица, и полетела... Люди ко мне приходили и говорили: "Спасибо тебе за то, что ты для нас сделал". Если бы он был в то время в тех краях, его бы тоже наверняка благодарили, но там оказался я.

Когда я сюда приехал, пел много его песен в концертах - из них почти целиком состоит мой второй альбом, но там есть и те же "Червончики", и "Сингарелла", а это далеко не последний хит в моей жизни, ее до сих пор поют везде на разных языках. Потом, когда мы встретились и уже достаточно дружили, он наиграл мне на гитаре - я никогда не забуду, даже на магнитофон записал - песню "Еврейский портной".

- "Тихо, как в раю...".

- "Это для тебя, - сказал, - ты должен ее спеть с кем-то типа ансамбля Назарова". Это была последняя его песня, которую я записал. Сегодня у меня в концертах его вещи практически не звучат - кроме "Еврейского портного"... Ну и, приезжая в Киев, пою "Крещатик", где вторую половину текста придумал сам.

Сейчас у нас все нормально. Изредка видимся то в аэропорту, то в концертных залах, то на каких-то съемках, которых практически уже нет. И потом, он теперь большой человек, дружит с Путиным. Перед ним все двери открыты, ему все доступно, а я обыкновенный музыкант Шуфутинский - как я могу какие-то огорчения ему доставлять? Поэтому стараюсь меньше говорить на эту тему, чтобы никто не пытался нашими отношениями спекулировать и придать им нежелательную окраску.

- Сегодня российская эстрада поделена между кланами, и один из мощнейших - клан Пугачевой, с которой в свое время вы занимались на одном курсе в музыкальном училище...

- Не просто занимались, но и играли халтуры - в МГУ, еще где-то... Алла пела "Робот, робот... стань опять человеком", мы ей аккомпанировали и получали за это по 10 рублей.

- Сейчас те приятельские отношения имеют какое-то продолжение или, как многих в своей жизни, больше она вас не замечает?

- Когда Алла посетила Лос-Анджелес - это было году в 82-м, - мы с ней очень тепло встретились. Она даже отказалась от визита к сенатору, позвонила, и я к ней приехал в гостиницу. Пугачева отправила Болдина и всю команду, мы поужинали вдвоем. На следующий день вместе с импресарио Шульманом она снова пригласила меня в ресторан.

Когда я приехал в Советский Союз, встречались мы очень редко - только на съемках каких-то в Кремле или зале "Россия"... Часто она говорила: "Знаешь, ты единственный из людей, кто не вызывает у меня раздражения". Меня это поражало: чем окружающие ей так досадили? Возможно, теперь уже и я раздражение вызываю... Тогда был эмигрант Шуфутинский: приехал, спел и уехал - и вдруг остался в Москве...

Сын Антон подарил Михаилу Захаровичу двух внуков-мулатов Диму и Ноя: "Внуки у меня не очень-то темнокожие. Когда я хорошо загорю, то темнее, чем они"

-...и сборы большие...

-...и альбомы свои выпускает.

- Мог бы, дескать, лишний раз поклониться...

- (Улыбается). Алла - человек хороший. Видимо, ей тяжело было долгие годы под гнетом советской цензуры, в неприязненных отношениях с властью... Все это она прожила достойно, и теперь, как мне кажется, недостаточно вознаграждена. Пугачева должна жить на уровне самых главных американских звезд - только за то, что такая певица существует, она должна иметь все. В России этого не происходит, потому что у нас неблагодарная власть и нечестные люди заседают в парламенте - рвут все, откуда только можно, себе в карман, не ценят культуру и то, что создано душой.

Алла свой талант выстрадала, каждая ее песня, особенно тех времен, - крик души, и любой мало-мальски мыслящий человек видел в ней подтекст. Сегодня она пытается участвовать в этой жизни, состоит в каком-то совете при президенте. Это тоже неплохо, потому что мы поверили Путину, когда он пришел к власти, и некоторые, как Алла, до сих пор верят. Пугачева готова ему служить - это здорово!

Что же касается меня, то я ни разу не был на "Рождественских встречах", она не звала меня, когда режиссировала "Песни года", - ни в одной ее акции я не участвовал. Пересекались, только если Алла появлялась в программе Крутого, где я в свое время часто бывал, - тогда пели вместе в одном концерте. Может, и хорошо, что мы не сотрудничали, потому что она человек властный, а я плохо размножаюсь в неволе.

"Поэт Полярник не мог выйти из поезда, поэтому его погрузили на тележку носильщика и повезли"

- В России второго исполнителя с таким количеством хитов, как у вас, наверное, не найдется...

- (Искренне). Сам удивляюсь!

- Что ни песня, то попадание в яблочко. Последние шлягеры написали братья Полярники - если не ошибаюсь, история вашего знакомства очень необычна...

- Каждый день мне присылают уйму стихов, писем, но руки до всех не доходят. Так и лежат стопочкой, ждут своего часа... Однажды я искал в своем офисе папку для финансовых документов. Обычно как? Глянешь внутрь: "Ерунда!" - и выбросишь содержимое. Смотрю: папка такая симпатичная, синенькая, пластмассовая. "Вот ее-то, - решил, - под документы и приспособлю". Открыл, посмотрел - письмо. Удивило, что написано оно не то чтобы высоким стилем - красивым русским языком.

Сначала автор благодарил меня за одну вещь, потом писал об отношении к моему творчеству, давал советы, как снять клип на ту или иную песню, разбирал, где у меня играет флейта, а где аккордеон... Читал я внимательно - там было страниц 50. Думаю: что за черт?

- Чего он, собственно, хочет?

- Затем человек изложил историю своей жизни: написал, что 18 лет провел за решеткой, объяснил как и почему это случилось. Потом пошли стихи... Короче, очнулся я часа через два с половиной. В конце послания был номер телефона, по которому я позвонил в Череповец Вологодской области... Трубку снял мужчина. "Можно мне Александра Полярника?" - спрашиваю. Он: "Это я, а кто говорит-то?". - "Шуфутинский". Слышу, он под нос себе: "Все, белая горячка"...

Конечно, я пригласил их вдвоем с братом в Москву. Они из хорошей семьи: мама врачом была, папа - учитель русского языка. При этом у Володи, младшего, отсидки за спиной девять лет - то есть на двоих 27.

- Что же они такого наворотили?

- Учились ребята в питерском техникуме, однажды курили в подъезде, а выпивший милиционер, который возвращался домой, стал папиросы у них отнимать, крутить уши...

- И они его порешили?

- Пацаны (их было пять человек), побили его, посадили в детскую коляску с помойки, привязали ремнем, посмеялись над ним и пустили по снегу... Их потом всех нашли, поймали - так старший брат получил первые шесть лет. Дальше - больше...

Встречать их на вокзал поехал мой администратор. Они волновались, в дороге пили... В результате Володя (он прозаик)...

-...про каких таких заек?..

-...вышел на своих ногах, а Сашка, поэт, подняться не мог. Не долго думая, администратор позвал носильщика с тележкой, догорого гостя туда погрузили и повезли...

- Ну, лишь бы не в детской коляске...

- (Смеется). Так мы познакомились - у меня есть потрясающие видеокадры. Братья столько рассказывали о своей жизни, что я буквально заставил их засесть за книгу. Жаль, после первой части работа забуксовала - они же все время между собой дерутся...

- Какие самые известные песни Александр Полярник для вас написал?

- Весь альбом "Наколочка", кроме трех песен. Например: "Я поеду на юг" - невероятная, душераздирающая баллада... "Ах, какой белый снег за окном", - пишет человек, который видел сквозь решетку, как по снегу увозили трупы погибших, умерших зеков, как за банку консервов люди превращались в тюрьме из мужчин в женщин... Или: "Я сойду на перрон, позабытый своим городком, и сниму свою шляпу... Я хочу подержать на ладонях простой виноград, я хочу приласкать на груди свою старую маму".

Его столько лет уничтожали, но в нем осталось человеческое тепло, которое удалось сохранить, пронести через все испытания. "15 лет я писал для тебя песни, - сказал он, - они твои. Дарю, если тебе нужно", - и я стал их исполнять. В них искренность, жизненность - не в пример сочинениям человека, который, сидя в теплой московской комнате, пишет, как тяжело работать на пересылке или лесоповале.

Полярник все это пережил, выстрадал: обмораживал ноги, прошел Магадан, работал на приисках не как старатель, а как зек... В 38 лет, после третьего срока, он вышел из тюрьмы в неизвестный мир. Человек, у которого есть руки-ноги, чувствовал себя беспомощным калекой, потому что совершенно не знал этой жизни... Его история просто разорвала мою душу на части...

Михаил Шуфутинский Дмитрию Гордону: "Я удивительно счастлив и в последнее время даже научился ни на кого не обижаться" Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

- Вам приходилось выступать в зонах?

- Несколько раз.

- Что чувствовали вы и люди, которые вас слушали?

- Мне было больно на них смотреть, и я сознательно выбирал песни не про тюрьму, потому что видел, как дорого им все, что за колючей проволокой осталось... Да и что значит про тюрьму? "Эх, сделаю вторую ходку"? Нет, я пою о том, что переживает человек, оказавшись в неволе.

Помню, в колонии Нижнего Тагила, где отбывают наказание бывшие прокуроры и сотрудники правоохранительных органов, встретил одного заключенного. Он должен был играть на баяне и, пока я за кулисами переодевался, рассказал мне свою историю...

В прошлой жизни он был подполковником, и однажды в троллейбусе к нему пристали с ножом пацаны - не уголовники, а просто отморозки. Их была целая группа, и, чтобы защитить свою жизнь, он выстрелил и одного убил. Мужику дали девять лет, но подонки, которые на него напали, нашли его дочь и изнасиловали... Она выбросилась с шестого этажа, погибла, и он сказал: "Я сейчас выйду - мне в мои 67 лет терять нечего! - найду их и всех до последнего перебью. Пускай меня опять посадят, пускай здесь закончу свою жизнь, но сделаю это"...

Вот так несправедливо корежит и ломает людей жизнь, вернее, не жизнь, а власть. Может, не все сидели там за похожие преступления, может, кто-то был, например, завхозом воинской части и украл немножко больше...

-...портянок...

-...но, знаешь, я спекуляций на эту тему боюсь. Вот Миша Гулько к подобным вещам относится легче, он довольно часто дает в зонах концерты. По его словам, артиста, который что-то спел про тюрьму, заключенные встречают куда более доверчиво и тепло, чем других исполнителей.

"То, что сын женился на негритянке, стало для нас неожиданностью"

- Ваша жена очень красивая женщина, а как вы познакомились? Она была вашей поклонницей?

- Какой поклонницей?! Я был тогда музыкантом, играл в ресторане "Варшава", где собирались картежники, бильярдисты, артисты... Как-то наш барабанщик предложил: "Пойдем, моя девушка познакомит тебя с подругой". Так все и началось...

- Это правда, что она, как декабристка, приехала к вам в Магадан и вы там из-за нее дрались?

- Ну да, Маргарита сказала родителям, что отправилась с подругой в дом отдыха в Дагомыс, а сама прилетела ко мне в Магадан. Через месяц она объявила, что переезжает ко мне...

Что же касается драки в ресторане... В новогодний вечер я должен был работать, а Рита (она уже была беременна) сидела с компанией наших друзей за столом. Кто-то ее пригласил танцевать, она отказалась, и он плеснул ей в лицо шампанское...

Я это видел, стоя на сцене, - она очень низкая там, сантиметров 40 от пола. Дождался, когда этот тип, танцуя, подойдет ближе, и ударил его здоровенным, увесистым микрофоном. Он кинулся на меня, началась потасовка, но нас быстро разняли - через 15 минут все уже было восстановлено. На следующий день обидчик пришел извиняться - ему объяснили, что он неправильно себя повел. Если честно, узнать его было сложно...

- Каково вашей жене, которая осталась в Америке, сознавать сегодня, что вы здесь один, в окружении поклонниц, молодых девушек? Она не переживает, не терзает себя, не ревнует?

- Знаешь, после 35 лет совместной жизни ревновать просто бессмысленно.

- Философская, однако, сентенция...

- Все равно друг от друга мы никуда не денемся - кто бы меня не окружал... Рита понимает, как важно мне создавать вещи, которые согревают людей, трогают, доставляют им радость, - я это делаю много лет. Она сознает, что общение с разными людьми, в том числе с красивыми женщинами, - часть моей работы, и если не буду им нужен, то и ей без надобности. В конце концов, все это я делаю ради нас, чтобы обеспечить наших детей и нашу старость. Это нормально: жена часто прилетает сюда, я езжу в Лос-Анджелес. Там младший сын со своей семьей, здесь старший со своей.

- Все поровну, в общем...

- Пока у нас нет возможности жить по-другому.

- У вас два замечательных сына - Дэвид и Антон... Младший совершил довольно неординарный поступок, женившись на негритянке. Простите, он своим выбором не вверг вас в шок?

- (Пауза). Разумеется, поначалу это было так непривычно... Мы жили в Беверли-Хиллз, а там замечательная публичная школа, где учатся дети крупнейших продюсеров, бизнесменов. Она бесплатная, для жителей городка. На частную у нас денег не было, и чтобы дети занимались в high school Беверли-Хиллз, мы снимали по соседству квартиру. Будущая невестка жила у тетки, которая замужем за известным производителем аудио- и видеопродукции, - у него огромные заводы по всему миру. Бренди ходила в ту же школу, но на два класса младше Антона. Там они и познакомились, вспыхнул роман...

- Вы об этом не знали?

- У Антона много разных друзей: белые, черные, китайцы. Все они бывали у нас дома, и мы никогда не обращали внимания на цвет их кожи. Там это вообще не имеет значения и заострять на этом внимание неприлично...

В отличие от других девчонок знакомы мы с Бренди не были, но в один прекрасный день - очередной сюрприз! - Антон вместо того, чтобы пойти в университет, куда поступил, ушел служить в армию. Сын сказал, что отправляется в Navy SEALS - морской спецназ и хочет стать "морским котиком", чтобы его уважали друзья, хочет доказать себе, что настоящий мужчина.

- Я мог отказать ему, не подписать бумаги. Тогда Антон все равно пошел бы служить через год, но между нами образовалась бы трещина - мы перестали бы понимать друг друга. Поэтому мы с Ритой оформили необходимые документы, зная при этом, что в спецназ еще надо попасть. Он между тем окончил двухмесячные курсы молодого бойца, после которых в группе из 60 человек осталось 12, прошел тренинг, связанный с закапыванием в песок и прыжками с парашютом...

Через два месяца мы приехали к нему в Сан-Диего и увидели другого человека. В школе Антон был очень дерзким, дрался, слыл хулиганом - одним словом, боец...

- Характером пошел в вас?

- Ну не знаю. Мама ему раньше слово, он ей 10 в ответ, а тут... Сын что-то начал рассказывать, а Рита его перебила. Он замолчал, дождался, пока она все скажет, и лишь потом снова продолжил.

Месяц от него не было ни слуху, ни духу, и вдруг звонок. Кроме родного голоса, мы услышали в трубке какой-то шум. "Что там?" - спрашиваем. Он: "Мы драили в казарме полы, даже не знали, сколько времени (у них там не было ни часов, ни радио, ни телевидения. - М. Ш.), и вдруг запела Уитни Хьюстон". Ни с того ни с сего включили радио, и все эти пацаны зарыдали...

30 дней их просто убивали, мордой, так сказать, об асфальт, как угодно, лишь бы сломать непокорность, неподчинение. (Выполняя свои обязанности, военный человек должен уметь подчиняться). И вот когда им дали, наконец, возможность позвонить, сын сказал: "Мы все плачем", а я понял, что он там не зря.

Мы были у него и видели, как радовались те, кто прошел эти испытания. Кто-то рвался в авиацию, кто-то стал поваром в армии, а Антон двигался дальше, дальше и поступил в результате в Special governmental forces - Специальные правительственные силы...

Navy SEALS - это подразделение ВМС США для проведения специальных разведывательных и диверсионных операций. Непосредственно в военных действиях эти ребята не участвуют - выполняют особые задания "до" или "после". Впрочем, Антон нам мало рассказывает, потому что это classified - не разрешено.

Со временем сын поступил в университет, окончил специальный медицинский факультет, занятия на котором оплатили ему ВМС... Семь или восемь лет служил и параллельно учился. Осталось полтора года, чтобы своей работой полностью рассчитаться за образование. Он отвечает за химическую, биологическую, бактериологическую защиту...

...Ты вот спросил о Бренди. Антона отправили служить на Гавайи, и вдруг он звонит. "Мама рядом?" - спрашивает. "Да!". - "Смотри, чтобы она не упала обморок, - у нас будет беби". Я поначалу не понял: "У кого?". - "У нас с Бренди!". Оказалось, она приехала к нему, они поженились.

- Ваша реакция?

- Рита таки упала в обморок. Я, вообще-то, совершенно спокойно отношусь к черным людям...

- Но чтобы в своей семье...

- Конечно, это было для нас неожиданно. Хотя бы сказали: "Мы собираемся пожениться"...

Бренди хорошая девочка, умница. Сегодня у них два сына - одному шесть, а другому 11, потрясающая семья. Вместе они прошли все беды и победы, служили на Аляске и в Виргинии - везде. Сегодня Антон военный человек, но занимается научной работой - на него работает целый штат. Предлагают, если демобилизуется, преподавать в университете.

- Вот жизнь! Если бы лет 30 назад вам сказали, что вы эмигрируете в Америку, станете потом популярным в Союзе, что у вас будут темнокожие внуки, поверили бы?

- Никогда! Кстати, не очень-то внуки и темнокожие - когда я хорошо загорю, они светлее меня. Что интересно - старший играет в школе на саксофоне, даже грамоту получил за успехи. Недавно я подарил ему потрясающий инструмент, мечтаю сыграть дуэтом...

- Чем занимается в Москве Дэвид?

- У него там своя компания, которая производит звук для кино. Он, в частности, сотрудничал с Джорджем Лукасом - делал звук для первого, второго и третьего фильма "Звездные войны", был консультантом по миксу. Это не слабо! Выполняет также заказы для "XXth Century Fox" и "Sony Pictures"...

- Папе с мамой финансово помогает?

- Слава Богу, мы сами помочь можем, но я ведь его деловой партнер. На днях в Москве состоялась премьера картины, снятой режиссером Ибрагимбековым, где Дэвид впервые выступил как продюсер. Это был закрытый показ для представителей киноиндустрии, дистрибьютеров... Собралось человек 600, сын и меня пригласил...

"Путин признался, что в студенческие годы втихаря слушал мои песни"

- Михаил Захарович, вы человек сильный и, насколько я знаю, не только от лишнего веса избавились, но и бросили курить. Скольких килограммов лишились?

- За три года я потерял 30 кило, а вот за последнее время, к сожалению, 15 набрал. После того как бросил курить, есть и пить стал как не в себя - просто чтобы снова не потянуться за сигаретой. Впрочем, килограммы я уберу, знаю, что смогу это сделать: главное для меня сейчас - снова не закурить, потому что всю жизнь я смолил и уже чувствую, что мне это сильно мешает.

- В свое время президент Путин публично заявил, что обожает ваши песни...

- Не слышал, чтобы публично, но действительно читал об этом в газете "Аргументы и факты", когда он еще был премьером. В интервью Владимир Владимирович признался, что в студенческие годы втихаря слушал мои записи - ему это очень нравилось.

- Это и есть публичное признание...

-...но прозвучало оно до того, как он стал президентом. Думаю, сейчас он обо мне не помнит, у него есть дела поважнее. Теперь Путин рассказывает, что любит Моцарта, хотя и я его очень люблю - в этом наши вкусы совпали.

...Я не обласкан властью, никогда к этому не стремился. Наверное, если бы попытался, смог бы внедриться в какие-то круги и кем-то стать, но... не мое это. Мне ничего не нужно, хотя недавно, совершенно для меня неожиданно, я получил орден Петра Великого первой степени и в придачу к нему - звание академика.

- Вручал сам Петр Великий?

- Нет, но это высочайшая общественная награда России. Такая же есть у Путина, патриарха Алексия, Жака Ширака. Меня пригласили - я даже не знал, для чего, - и вручили.

- Позади столько лет жизни - вы уже сформулировали для себя, что такое настоящее богатство и настоящее счастье?

- Есть очень много вещей, которые я называю счастьем. В августе, например, будучи в США, купил газету "Нью-Йорк таймс", открыл и увидел на первой полосе фотографию: я со своей группой. Внизу было написано "Шансон года" - и дальше шла большущая обо мне статья... В самой серьезной газете мира!

Вскоре в Нью-Йорке состоится шикарный показ мод, и мне позвонили, туда пригласили. "Вы откуда меня знаете?" - спрашиваю. "Читали о вас, - говорят, - нам интересно позвать на показ русского". После этого звоню в Москве на одну российскую радиостанцию и слышу: "Это не наш формат"... На самом же деле я точно знаю, что им просто не нравится моя физиономия и то, что обо всем говорю открыто.

Их генерального продюсера, человека известного в музыкальных кругах, я спросил: "Ты на страницах "Нью-Йорк таймс" когда-нибудь был?". - "Нет!". - "И никогда в отличие от меня не будешь... При этом я не ваш формат. Ты что, думаешь, я расстроился? Да мне плевать!". Это счастье, когда можешь наплевать на их формат, потому что у тебя есть свой и для многих людей он стал эталоном...

С другой стороны, все это ерунда! Счастье - это когда близкие с тобой, когда они не болеют и не уходят из жизни безвременно, когда ты можешь им помогать, видишь ответную реакцию и знаешь, что по-настоящему им дорог и нужен. Хорошо, разумеется, когда у тебя есть несколько стран и много людей, для которых ты сделал что-то полезное. Не материальное - скажем, дал денег, а такое, что осталось у них в сердце. Они тебе пишут, приходят... Бог дал мне такое счастье - я даже не знаю, чем его заслужил. Я удивительно счастлив и в последнее время даже научился ни на кого не обижаться и ни из-за чего не волноваться...

Счастье - это еще то, что никому ты не сделал подлости, никого незаслуженно не обидел. Мне кажется, я умею таким быть, по крайней мере, стараюсь...